Приспела пора рассказать о дедушке Александре Сергеевиче Глинке-Волжском. Некоторые произведения свои он подписывал псевдонимом "А.С.Волжский". Это было, вероятно, данью памяти кого-то из предков, перебравшегося из Смоленских земель в Заволжье. А может, указанием на место собственного появления на свет.

Рождённый в 1878 году, дедушка мой, как и прадед его Сергей Николаевич, был литератором-профессионалом, но до революции ещё и служил в Казённой палате, а в молодые годы учительствовал. Одним из его частных учеников был Виктор (Велимир) Хлебников, дружеские отношения с которым сохранились надолго. Так, году в 1923-м, Хлебников лето прожил в квартире на Новинском бульваре. Дедушка с бабушкой переселились тогда на дачу, а в городе оставался только мой отец, чьи рассказы о странностях привычек Хлебникова я хорошо помню.

Печатался дедушка в периодике и книги до революции выпускал. Его произведения, видимо, можно назвать философскими, литературоведческими и критическими эссе. Круг авторов, чье творчество его интересовало и служите поводом для статей, был весьма широк. Первым, естественно, следует назвать Достоевского, но ещё были Лев Толстой, Лесков, Чехов, Глеб Успенский и многие другие. Эта широта интересов помогла ему в советское время, когда собственные работы печатать стало невозможно. Он нашел применение своим знаниям в качестве редактора-составителя и комментатора: готовил к печати большой однотомник Глеба Успенского, двухтомник рассказов и повестей Чехова и другие произведения.

Был дедушка подлинным главой семьи в самом классическом, патриархальном смысле Взрослые, давно женатые сыновья, со всеми своими проблемами приходили сначала к маменьке, и только после обсуждения всех дел своих с нею, осмеливались на разговор с папенькой. При этом дед говорил всегда тихим голосом, мягко и деликатно.

Редакторская работа требовала сосредоточенности и тишины, поэтому рабочий день деда делился на две части, как и время сна. Начинал работать он в пять часов утра, зимой - ещё затемно, когда весь дом досматривал последние сны, и тишина стояла полнейшая. В десятом часу садились завтракать все, кто был в доме, после чего дедушка отправлялся спать до двух часов пополудни. Обедали в начале третьего. После обеда дед вновь усаживался за работу (опять - в тишине). Только после семи уже можно было пошуметь в доме нам, детям. В это время появлялись и визитёры. Если к вечернему чаю народу собиралось много - самовар приносился в столовую. Если же бывали только свои, чай накрывали в кабинете. Там, возле книжных полок, стоял тот овальный ореховый стол с четырьмя креслами, на котором стоит сейчас мой компьютер. Только кресло осталось теперь одно...

Воспоминание о вечерних чаепитиях в кабинете напомнило мне комический случай зимы сорокового года, времён злосчастной Финской войны. В этот период вновь возникли проблемы с продуктами, как бы ненадолго забытые в 1938-39-м годах. Поэтому на столе был только нарезанный батон, сушки и тарелочка с ливерной колбасой. В застольной беседе наступила пауза. И в эту минуту из-под стола с узкой его стороны, прислонённой к книжным полкам, высунулась чёрная кошачья лапа, протянулась точно к тарелочке с колбасой, ухватила два кусочка когтями - и исчезла. Грянувший хохот заставил воришку опрометью вылететь в коридор.

Это был дедушкин кот, красавец персидских кровей, чёрный и пушистый, в белой манишке, белых перчатках и носках. Постыдный эпизод с кражей ливерной колбасы был совершенно не типичен для этого аристократа - просто прислуга два дня не кормила его по забывчивости, а просить о чём бы то ни было он считал унизительным для себя. Душою и телом кот принадлежал только дедушке и никому другому - просто не замечал остальных, не удостаивал вниманием. Когда дед работал, кот сидел за его спиной на подушке, пришпиленной к плоскому верху спинки большого вольтеровского кресла. Подушку - чёрную, бархатную, с аппликацией из трех карт (тройка, семёрка, туз) - вышила и подарила коту моя мама. Иногда он лежал на этой подушке в позе сфинкса, иногда - сидел с прямыми передними лапами и высоко поднятой головой, как священные коты Египта. Когда ему становилось скучно, он осторожно протягивал лапу и гладил деда по щеке возле бакенбарда. Дед, в свою очередь, протягивая руку, гладил его или щекотал за ухом, за что долго потом, слушал благодарное мурлыканье...

Во время последней дедушкиной болезни кот не отходил от него. Выскочит по нужде на чердак - и бегом обратно. Все старался лечь деду на живот - на больное место. У деда был запущенный рак. В последнюю неделю он громко стонал, когда кончалось действие морфия. И кот стал кричать. Не мяукать, а именно кричать и метаться по комнате, будто зовя на помощь... Совсем не ел, прижимался к дедушке и дрожал крупной дрожью. Когда все было кончено, кот уже не мог издать ни звука, из разинутого рта раздавалось какое-то сипение. Он медленно, шатаясь, переходил из комнаты в комнату и, казалось, плакал...

Это была первая смерть, которую я пережила. Странно, но больше всего я помню именно горе кота. Наверное, потому, что оно было... безмерным каким-то и совсем человечьим.

Дедушка вспоминается не часто. Он остался в довоенном времени, в доме на Новинском. Туда мне хочется вернуться, чтобы рассказать о доме подробнее.

Поскольку "моей" комнатой там был папин кабинет, начну с него. Пол в нём с осени застилали плохо выделанными волчьими шкурами, которые за зиму совсем вытаптывались, лысели и по весне выбрасывались. А поскольку во все игры играть было интересно именно на шкурах, то, но возвращении домой на Кронную, мама раздевала меня догола и отправляла в ванну, а одежду - в стирку, потому что волчья шерсть только что из ушей у меня не торчала...

А еще на Новинском топились печи (на Бронной было центральное отопление), и всегда было жарко - открывать форточки было не принято - "тепло уйдёт". Помню вечернюю игру с папой у печки. Он вырезал из плотной бумаги фасад многоэтажного дома с открытыми окнами и дверьми, боковые части отгибал назад, чтобы дом стоял, и в открытой печи в глубине тлели угли, ставил его у краешка. В комнате гасился свет, и казалось, что окна в доме освещены изнутри... А потом - будто начинался пожар, и дом быстро сгорал, рассыпаясь пеплом... Я требовала повторения ещё и ещё, но пора было спать.

Время перед сном, когда гасился свет и открывалась форточка (вопреки тамошним порядкам, потому что засыпать в духоте я не умела), было самым любимым. Окна папиного кабинета смотрели на запад, а чуть влево, наискосок - виднелся Киевский вокзал за Москва-рекой - тогда ещё не было многоэтажной застройки с той стороны реки...

Вечерами, когда родители куда-нибудь уходили вдвоём, оставляя меня ночевать на Новинском, время перед сном проводил со мной Витюшка. И самым любимым занятием нашим было разглядывание иллюстраций Гюстава Доре к Библии. Огромный и тяжеленный том в чёрном кожаном переплёте укладывали мы на полу в круге света от старой настольной лампы под зелёным стеклянным абажуром, стоявшей на отцовском письменном столе. Сами же то лежали, то сидели тоже на полу возле неё, очень осторожно переворачивая страницы. Осторожно не только потому, что берегли эту замечательную книжищу, но и потому ещё, что некоторые особенно страшные картинки мы старались перевернуть, не глядя на них...

В войну книга пропала. Но много лет спустя, обнаружив вчетверо меньшего размера издание Доре в доме друзей, я не могла оторваться от книги часа два... И с удовольствием убедилась, что помню не только каждую гравюру во всех подробностях, но и иx последовательность. Только те, что вызывали ужас, оказались вовсе не страшными, а скорее вялыми и академичными.

Я собиралась рассказать про чердак. На самом деле их было два. Первый, светлый, куда попадали через окно- дверцу из дедушкиного кабинета, был полой удивительных вещей! Была там кушетка с высокой спинкой изголовья и с одним подлокотником - второго не полагалось. Противоположный изголовью конец кушетки понижался и заканчивался толстым валиком, обтянутым кожей, чтобы не нужно было снимать туфли, когда приляжешь ненадолго... Ещё там находился забавный диванчик на двоих, похожий на букву S (садясь, люди оказывались почти что лицом друг к другу), было у него старинное название, которого не могу вспомнить, к сожалению. А ещё стояли большие сундуки, полные одежды прошлых времён. Их содержимое очень выручало нас с мамой после сорок третьего года, когда мы вернулись из Омска. В школах тогда введена была обязательная форменная одежда: коричневое шерстяное платье с чёрным по будням и белым по праздникам - фартуком. Только раздобыть коричневой шерсти на платье было неоткуда, всё ведь "распределялось" по карточкам. Но выручил сундук с чердака. Там нашлось замечательное платье 80-х годов позапрошлого века коричневой шерстянки, сшитое ещё вручную, без швейной машинки! Когда мама спорола буфы с рукавов, сняла пышный турнюр с подушечкой из конского волоса, заложила на юбке три поперечные складки (запас на вырост) и обрезала лишнюю длину, - получилось замечательное форменное гимназическое платье, да ещё на мадаполамовой подкладке. Оно бессменно прослужило мне вплоть до десятого класса. Было в нём одно неудобство: корсаж застёгивался на спине, от пояса доверху, на тридцать восемь встречных крючков - в расчёте на помощь горничной, разумеется. Застегнуться самой в утренней спешке мне не удавалось: вечно опаздывая, я бежала вверх по школьной лестнице, прикрывая не застёгнутый верх платья толстым вигоневым платком. И весь первый урок соседка с задней парты застёгивала злополучные крючки под этим платком.

Но одной своей затеи я себе до сих пор простить не могу... Я надела на школьный вечер ампирное платьице - "татьянку" из кремового маркизета, вручную расшитого по всему полю частыми маленькими букетиками анютиных глазок... Не меньше месяца, наверное, вышивала его в двадцатых годах прошлого века какая-нибудь крепостная девушка... С открытыми плечиками, с крохотными пышными рукавчиками, со сборчатым коротким лифом и юбочкой-трапецией до лодыжек, на двойной подкладке из той же ткани. Это теперь я понимаю, что платьице было бы гордостью любого музея, и готова плакать от злости на себя... А тогда оно начало на мне расползаться просто от телесного тепла, наверное... Я вернулась домой и так же, как без спросу надевала его, - выбросила, никому ничего не сказав... Призналась в этом я много лет спустя питерскому дядюшке Владиславу Михайловичу Глинке, большому знатоку истории костюма, хранителю Русского отдела Эрмитажа. И получила по заслугам... Так мне и надо!

Из другого сундука я одела в маскарадные костюмы весь свой класс на новогодний вечер. Кажется, это был первый Новый год после войны, сорок шестой... Сама я оделась в костюм кота (!): серый фланелевый комбинезончик с белоснежным жабо, манжетами и оборками на штанишках, глухой капюшон со смешной усатой маской, а главное - длинный хвост на жестком проволочном каркасе, петля от которого очень ловко и туго была прибинтована под комбинезоном к лопаткам. Чуть шевельнёшь плечами - и хвост хлещет из стороны в сторону... Узнать меня в этом костюме было невозможно, а потому покуролесила я вволю! Ни слова не произнесла, только мяукала, мурлыкала или орала мартовским котом, а потом тихонько удрала, никому не открывшись. Впервые в жизни испытала я тогда восторг сценического перевоплощения - отчуждения от собственной личности и полной свободы...

Второй чердак был тёмным. Туда вела почти незаметная дверка со светлого. Был он тоже большим, но резко понижался под скат крыши. На этом чердаке году в тридцать седьмом спрятали, разложив толстым слоем по всему полу, прикрыв рогожами и засыпав опилками, всю огромную дедушкину богословскую и философскую библиотеку. Делали это ночами, тайком. Поводом послужил арест деда, кратковременный, слава Богу... То ли хлопоты чьи-то (Бонч-Бруевича, быть может?), то ли смехотворность доноса (что у деда много золота припрятано) помогли... А библиотека так и осталась лежать на чердаке - благо, крыша не протекала... Увозили книги прямо оттуда уже после войны, когда бабушка подарила всю её Московской патриархии.

Зимой бывали замечательные катанья на санках. Не во дворе уже, а в Новинском переулке. Примерно на месте здания СЭВ находилась тогда старая Новинская женская тюрьма, в предреволюционные годы прославившаяся массовым побегом женщин-заключённых. Кирпичные стены тюрьмы стояли па высоких откосах, которые при её сносе почему-то срыли, возводя СЭВ и Белый дом. С этих-то откосов мы и скатывались, сначала попадая в переулок, который в этом месте круто опускался, а при удаче - достигая и кромки льда на Москва-реке. В те поры гранитной набережной на этом берегу ещё не было.

Игры в самом доме тоже были разными. На Бронной - игра в куклы, которых было много, все разных размеров, но составляли они единую семью. Странно, но несовпадение их размеров и возрастов совсем не смущало меня. Лялька-голыш-младенец в коляске, ростом сантиметров в сорок-пятьдесят, спокойно уживалась в одном доме с мальчиком лет двенадцати Тёмкой, ростом не больше пятнадцати сантиметров... В подходящий по маминому настроению момент можно было испросить разрешение на устройство "кукольного уголка". Мебели игрушечной было много, правда, в кроватки приходилось всех укладывать по двое. Местом "уголка" было пространство под ампирным шкафом из палисандра в стиле Жакоб, на тоненьких высоких ножках, который стоял в углу комнаты. Можно было занять треугольник паркета под шкафом и за ним, но не выдвигаться дальше передних ножек... Всё так и начиналось, но постепенно кукольный дом обрастал пристроенными столовой, гостиной, кухней и ванной комнатой с моделями - совсем настоящих - дровяной плиты и ванны с колонкой, которые можно было топить щепочками... В какой-то критический момент, когда мама уже не могла дотянуться до содержимого полок с бельём, - следовал категорический приказ "немедля всё убрать", и я, рыдая, складывала кукол вместе с мебелью в большую светлую корзину с крышкой и замочком. А потом всё повторялось снова и снова...

На Новинском всё бывало иначе. Бабушка любила госгей, а внуков хотела видеть не реже, чем раз в неделю. Так что, кроме постоянно жившего Витюшки и меня, проводившей там не менее половины недели, бывали в гостях кузены: Лёша, почти мой ровесник, сын дяди Бори, а также троюродный брат Шура, года на полтора старше меня. Он-то и придумывал сюжеты всех игр, а вовсе не Виктор, хоть тот был самым старшим...

Играли "в пиратов" или "в разбойников", а ещё в игру, доставшуюся по наследству от родителей, - "в больших мальчиков". Непременным условием игр было переодевание. На пыльный чердак к сундукам нас не пускали, но в коридоре, между ступеньками в папин и дедушкин кабинеты, стоял волшебный шкаф... Кстати, ни в одной из книг по истории мебели мне никогда не встретилось ничего подобного. Стоял он, прижимаясь боковой стенкой к стене, а дверцы отворялись и спереди, и сзади, так что одежда висела в два ряда. Как я теперь понимаю, и глубина, и ширина у него были больше метра. А расстояние между ним и противоположной стеною оставалось узеньким. Так что, неся посуду для вечернего чая, когда его пили в кабинете деда, прислуга, наклоняя поднос в этом узком проходе, обязательно что-нибудь разбивала... И бабушка, сокрушаясь, непременно говорила, что надо бы куда-то переставить эту махину... Но для нас, ребят, шкаф был полон сокровищ. Там висели студенческие и чиновничьи шинели деда, а может, и прадеда; висели крылатки с пелеринами, старые форменные мундиры, фраки и дамские роброны. А на шкафу громоздились шляпные картонки...

Каждая из игр требовала определённых аксессуаров и даже костюмов. Так, благородные разбойники (сродни Шнллеровским) облачались в крылатки и чёрные, мягкие, широкополые итальянские шляпы. Неизменным атрибутом пирата был яркий платок, которым была повязана голова, и завязанный чёрным или красным - глаз, почему-то всегда левый, как у Билли Бонса из "Острова сокровищ". А игра из детства родителей - "в больших мальчиков" - требовала пышных шейных платков и соломенных канотье с чёрными ленточками... Когда в этих костюмах проносились мы всей ватагой через столовую, бабушка, перетирая стаканы, сполоснутые после чаепития в медной полоскательнице, задумчиво произносила что-нибудь вроде: "Эти канотье я купила мальчикам там-то в 1908 году"...

Вспомнила семейный анекдот из времён летних путешествий. Прогулка в шарабане по горной дороге. Седоки располагаются в экипаже не лицом друг к другу, а спинами (название экипажа этого типа я, увы, забыла). Итак, на переднем сиденье, глядя вперёд, - дедушка с бабушкой, а за их спинами, глядя назад, - дети: Лиля в серединке, а мальчики по краям. Бабушка, в большой шляпе, украшенной цветами и птицами, которая мешает обернуться назад, спрашивает: "Ты держишься, Глебушка?" - "Держусь, мамочка". - "А ты держишься, Боречка?" - "Держусь, мамочка". - "А за что ты держишься, Боречка?" - "За штанишки, мамочка"...