Себя я не могу назвать симбирянкой: и родилась в далекой Сибири, и прожила в Ульяновске лишь половину своей жизни. И с многочисленными упреками в его адрес согласна. И все-таки я люблю этот город. Город, из которого я постоянно рвалась уехать и уезжала, и была счастлива вдалеке, словно притягивал меня, заставляя неоднократно возвращаться, пока не стал последним и постоянным пристанищем, не только географическим, но и духовным, - Домом, где сплелись нити моей судьбы.

Три из этих нитей связаны с симбирянками. Они никогда не занимали ответственных постов, их имена не звучат громко, и жизнь их в настоящий момент, казалось бы, ограничена семейным кругом. Но за внешне ограниченным открывается "бездна пространства", а "души их во благих водворятся". И водворяются. Расскажу, как водворились в моей.

Первая запись в моей трудовой книжке - научный сотрудник Ульяновского художественного музея. Там я оказалась после кратковременного романтического порыва, вознесшего меня из Москвы, в прямом смысле слова, за облака - в высокогорный аул Дагестана, где я преподавала чуть ли не все школьные предметы. Все это было и недолго, и как-то не всерьез (например, будучи филологом, преподавала геометрию). И вот теперь на пороге взрослой, трудовой жизни меня встречает Наталья Храмцова, старший научный сотрудник музея и, стало быть, мое непосредственное начальство. Собственно встречал меня директор, был и заместитель, и другие сотрудники, но для меня главной фигурой раз и навсегда стала Наташа, на которую я смотрела с пиитетным трепетом, снизу вверх (кажется, даже шея немела, хотя мы были одного роста), распахнув глаза и приоткрыв рот. Она была для меня существом высшего порядка: так много знает, разбирается и в искусстве, и в поэзии, и еще учится в Академии художеств в Ленинграде; так свободно читает лекции, ведет экскурсии, общается с людьми; сколько в ней уверенности, чувства собственного достоинства; какой острый ум, дерзкий язык; с какой царственной невозмутимостью и тайным удовольствием эпатирует она окружающих, бравируя свободой суждений, не принимая в расчет общепринятые моральные и социальные табу. А я... того не знаю, этого не умею, теряюсь, краснею, запинаюсь, смущаюсь. Наташа небрежно-снисходительно изрекает, что я даже не цыпленок, а яйцо, из которого еще неизвестно что вылупится и, скорее всего, его содержимое так и останется невыявленным: его проглотят, не распробовав вкуса. А я мечтаю поскорее пробить скорлупу и взлететь, и приблизиться, и приобщиться и, может быть, даже сравняться. Я много работала: читала, не только книги по искусству, но и стихи поэтов, которых знала мало, а порой и впервые слышала их имена от нее. Дома у Наташи из старых сборников и антологий (на вынос эти книги не давались - были библиографической редкостью) переписывала запрещенные тогда стихи Н. Гумилева, А. Ахматовой, Г. Иванова, М. Кузьмина, О. Мандельштама и других поэтов серебряного века, ставшего для меня на всю жизнь любимым. Наташа не учила меня специально, но я долгое время чувствовала себя ее ученицей. Я училась у нее свободе общения и ироничности речи, легкости и раскованности, запоминала то, о чем она говорила, что цитировала: не сердилась, когда она, со свойственным ей сарказмом, тыкала меня носом в прорехи моего образования. Я понимала: у нас разные стартовые площадки. За моей спиной только урезанное школьное и институтское образование сталинского времени, а за ней - традиции интеллигентной семьи, где она была центром, к которому сходились все духовные нити. И порода другая, другие корни. Мать Наташи, Александра Федоровна, из рода потомственных священнослужителей, отец, Сергей Павлович, - из образованного купечества. Александра Федоровна с золотой медалью закончила Симбирскую женскую гимназию, затем - Бестужевские курсы в Петербурге. Бурная литературно-художественная жизнь рубежа веков была средой ее обитания, поэты серебряного века - людьми, которых она видела и слышала, а порой и была влюблена. Ей было уже за 90, когда она рассказывала мне об увлечении Бальмонтом, о том, как они с группой курсисток караулили его на улице и были счастливы его улыбкой и поклоном; читала наизусть ошеломившее юные души эпатажное для того времени стихотворение "Хочу быть дерзким:", удивляясь, что и я его знаю.

Сергей Павлович был умница, сибарит и златоуст, отличающийся неотразимым обаянием и почти энциклопедической образованностью. Получив широкое филологическое образование, он прихватил еще и экономический институт, в конце концов, стал отличным учителем истории. Поэзию Сергей Павлович знал превосходно, цитировал по всякому поводу соответствующие строки, выступал как чтец на вечерах. Однажды - вместе с героиней рассказа М. Цветаевой "Сонечка". А еще он был прекрасным шахматистом. В городе и сейчас проходят шахматные турниры его имени, а его бывшие ученики-шахматисты до сих пор не забывают его дом, хранительницей которого стала Наташа. Сам дом переместился из деревянного домика с садиком в тихом переулке в современную хрущевку, но атмосфера в нем сохранилась прежняя. Все та же старинная дубовая мебель, буфет с цветными витражами, столик с поверхностью из цветных минералов, по преданию принадлежавший сестре декабриста Лунина. Главная ценность - обширная библиотека, собранная не одним поколением семьи потомственных интеллигентов и постоянно пополняющаяся. В этом доме возникает ощущение незыблемости коренных первооснов жизни, душевного равновесия, покоя и достоинства. Кажется, что попал на чудом сохранившийся островок прошлого, который огибают бушующие вокруг суета и сумятица жизни. Остров этот отнюдь не необитаем. Хотя Наташа давно живет одна, нигде не работает, редко выходит из дома и вообще гордится внутренней близостью с Ильей Ильичем Обломовым, дом ее держит в центре притяжения много хороших людей, так или иначе прошедших через жизнь семьи. Среди них и те, с кем Наташа училась в Ульяновском пединституте и в Ленинградской Академии художеств, и те, которых потом учила она сама, и бывшие ученики ее отца, матери, мужа. К ней приходят, звонят, шлют письма, посылки, переводы, а главное - книги: из Москвы и Петербурга, из Америки и Канады, из Италии и Израиля. С ней всем интересно. Она много читает, следит за общественно-политической жизнью, новостями культуры, с интересом относится к людям. Речь ее все так же жива, остроумна, порой язвительна. Одетая в какой-нибудь свободный ситцевый халатик, всегда считая ниже своего достоинства чем бы то ни было приукрашивать данную богом внешность, довольствуясь нехитрым бытом "благородной бедности", она держится с достоинством вдовствующей королевы, больше всего ценя свой покой и возможность делать лишь то, что ей самой хочется. Для меня Наташа стала одной из ближайших подруг, оставаясь при этом критиком строгим и перстом указующим. Она высмеивает мою "суетность" и "публичность", любовь к "тряпкам" и желание "выступлять", "представительствовать". Что ж, такое недремлющее критическое око позволяет сохранить трезвость самооценки и то недовольство собой, которое помогает "не предаваться сну". А в моменты (достаточно частые), когда она полностью принимает меня, общаться с ней - сплошное удовольствие: и мыслим в унисон, и говорим на одном языке, и понимаем друг друга с полуслова.

***
Если дружбу с Наташей Храмцовой мне пришлось зарабатывать, то дружба Лиды Шаховой была дарована мне априорно, как нечаянная радость в момент уныния и растерянности. Ох, и в трудную минуту бросила мне судьба этот якорь, помогший удержаться на плаву!

После длительных странствий (Ульяновск, Астрахань, Тбилиси, Махачкала, Москва; работа в музее, в газете, на радио и телестудиях то диктором, то корреспондентом, то редактором, учеба в аспирантуре) я вновь вернулась в Ульяновск (как оказалось, навсегда) и начала работать преподавателем на кафедре литературы Ульяновского пединститута. С одной стороны - солидный возраст, ученое звание, с другой - отсутствие педагогического опыта и методическая беспомощность, а тут еще и облик легкомысленный. А кафедра сильная, работящая, общий профессиональный уровень - на высоте для меня заоблачной. Естественно, отношение ко мне настороженно-критическое, мои просчеты и недостатки становятся предметом общего обсуждения. Всегдашняя отличница, привыкшая больше к похвалам, в новой для себя ситуации я совсем теряюсь. Страх и неуверенность парализуют, и я всерьез думаю, что надо уходить, искать другую профессию. А Шахова в это время - одна из лучших на кафедре, ее курс - любимый у студентов. Приходя на ее лекции, с завистью наблюдаю, с каким, можно сказать, благоговением внимают они каждому ее слову. "Почему они тебя слушают, а меня - нет?" - спрашиваю я у Лиды и прошу придти на мою лекцию и откровенно сказать, стоит ли мне работать дальше или лучше сразу уйти. В том, что она ответит прямо и честно, я не сомневаюсь - она всегда и со всеми держится именно так.

Еще меня привлекали к Лиде некие нити, тянущиеся из прошлого. Мы с ней (правда, в разное время) окончили одну и ту же школу. Потом она училась на отделении болгаристики Ленинградского университета, затем в Болгарии. Друг друга мы знали понаслышке, а впервые познакомились лично, когда я для Ульяновской телестудии готовила передачу о болгарах, которые стажировались тогда в нашем городе. От этой встречи остались в памяти строгая стать, строгий черный костюм, темные косы на голове венцом (почему-то они у многих остались в памяти, хотя Лида уверяет, что никогда такой прически не носила), приподнятые черные брови и взгляд темных глаз, заставляющий (во всяком случае, меня) вспомнить "Незнакомку" Крамского. А еще - ее игра на фортепиано и общее ощущение интеллигентности и достоинства. И вот через много лет Лида снова где-то сверху, и я выбираю ее арбитром в решении собственной судьбы.

Лида первая похвалила меня как преподавателя, разглядела достоинства, заваленные ворохом неуверенности и растерянности, подсказала несколько методических приемов, которые помогут мне держать внимание студентов, а им - воспринимать материал. Она вернула мне веру в себя и сделала все, чтобы помочь утвердиться в новом качестве; стала для меня учителем, вдохновителем, генератором идей, опорой и поддержкой. И не только для меня. Сама филолог "лбом и чревом", Лида со всей страстностью натуры, скрывающейся под строгой внешностью, увлеченно работала со студентами, в которых прозорливо видела будущую перспективу. Они блестяще защищали дипломы, затем диссертации, сами становились отличными преподавателями и учеными, сохраняя при этом духовную связь с любимым учителем, делаясь близкими друзьями дома. Так, Любовь Сапченко защитила докторскую диссертацию, руководила кафедрой литературы в Ульяновском госуниверситете. Она постоянно делится с Лидией Георгиевной своими планами, держит ее в курсе новейших филологических публикаций, приносит научные книги, журналы. Оксана Ковалева преподает зарубежную литературу в Московском педуниверситете. Вместе с Лидией Георгиевной они написали учебное пособие о романтизме в зарубежной литературе. Год, когда Лида работала над этой книгой, она называет счастливым (уверена, что не лукавит), несмотря на предшествующую этому травму, которая лишила ее возможности работать вне дома и вообще свободно передвигаться. По ее словам, она "влюбилась в филологию", имея возможность работать без спешки, что называется "для души", внимательно следя за современной научной и методической литературой, с наслаждением перечитывая классику. Ведя в институте курс зарубежной литературы, Лида "на покое" освоила и русскую литературу XIX и XX веков и стала специалистом широкого профиля. Особый интерес вызывает у нее сопоставительный анализ произведений русской и зарубежной литературы. Результаты ее исследований публикуются в центральных педагогических издательствах. Лиду радует не столько факт публикаций, сколько сам процесс работы, состояние творческого подъема, в котором она живет независимо от внешних обстоятельств. От общения с ней всегда получаешь заряд творческой энергии, убежденности в том, что "душа обязана трудиться". Больше всего мне нравится, что для нее это не долг, спущенный свыше, извне, а органическая потребность души, источник радости, "праздник, который всегда с тобой". Я не перестаю удивляться и тому, как Лида, при ее твердости и неколебимости нравственных принципов, сохраняет широту и диалогичность мировосприятия, может понять и принять то, что самой ей чуждо. И еще тому, какая сердечная мягкость и нежность может скрываться за ее внешней строгостью, с какой готовностью она приходит на помощь в трудную минуту, как приходила ко мне во время всех моих аварий, болезней, операций, просто личных бед. А другой такой самоотверженной матери я просто не знаю. Она, в прямом смысле слова, никогда не расставалась со своей дочерью, всегда жила ее интересами, при этом не подавляя ее и не утрачивая собственной "самости". "Не знаю, где ты, а где я", - могли бы они сказать друг другу, став одна для другой и ближайшей подругой, и опорой, и образцом. Их общий дом всегда полон общих друзей, и я счастлива, что принадлежу к их числу.

***
Если на пороге моей взрослой жизни меня ждала встреча с Наташей Храмцовой, так много значившая для моего душевного и интеллектуального развития и вылившаяся в полувековую дружбу, то последний, уже пенсионный, ее этап согрела еще одна дружба - с поэтом Еленой Кувшинниковой.

"Все начинается с любви". Или с поэзии - что близко. Моя душа потянулась прежде всего к стихам Лены, к льющемуся из них мягкому, теплому свету. Красота, доброта и чистота - три составляющие ее поэтического мира и ее собственной личности. "Как на красоту мою люди зарятся, А за чистотой моей ходят по воду:". И я пошла, и меня встретил "сад, опустевший и прекрасный", подобный вишневому саду моей юности и любимому мной чеховскому вишневому саду. И словно напилась чистой воды, и захотелось сказать вслед за поэтом: "Так и живу. Скажи мне, что не зря". И так жить, как она, чтобы при любых обстоятельствах - не зря.

Она многое знает, умеет, может. Юрист по образованию, поэт по призванию, она стала и увлеченным краеведом, и пропагандистом современной литературы, и руководителем "Клуба поэтов" и "Клуба интеллигенции" при Центральной городской библиотеке, где она последнее время работала. Люди приходили на библиотечные вечера как в родной дом, где тебя ждут, ценят, понимают, любят и окружают теплом.

Мне кажется, что главный талант Лены Кувшинниковой, помимо поэтического, - дар человеческого участия. Для меня она стала идеалом и образцом истинно христианского отношения к людям. Сама оставаясь при этом в тени, Лена щедро одаривает всех, кто встречается на ее жизненном пути, не только стихами, знаниями, но и личной заботой, вниманием, практической помощью. Ее Бог - не карающий, а милующий и прощающий. Ее нравственный максимализм обращен внутрь себя, во вне же - никакого указующего перста, лишь умение понять и принять. Отвергая прямое учительство, Лена в то же время учит - собственным примером - жить так, "Чтоб было нам куда взлетать, Чтобы нашлось куда вернуться". Она чувствует себя в ответе не только перед близкими, которым служит со светлой, ненатужной самоотверженностью, но перед Богом и людьми в целом.

Я не согрешу. Не бойтесь.
И вам я не дам погибнуть.
И я удержу над бездной
Бессмертными ваши души.

Общение с Леной помогает мне не впадать в отчаяние, не терять надежду и веру в то, что "Души есть, горящие высоко, Люди, излучающие свет", что "впереди - такая чистота": Хотя я старше Лены почти вдвое, но воспринимаю ее как духовную опору, источник житейской мудрости, созвучный Богу. После разговора с ней усмиряются сердечные бури и "на душе почиет тишина".

Перечитала написанное и подумала: да, есть некий "явный узор в тайном рисунке судьбы", и он проглядывает, как мне кажется, и в том, как соответствуют фамилии моих героинь их характерам, и в том, какую роль они сыграли в моей судьбе. Три этапа моей длинной и пестрой жизни связаны с Ульяновском, и три женщины, которых я называю "дорогие мои симбирянки", сыграли судьбоносную роль в каждом из них. И как много таких, как я, чья жизнь стала богаче, интенсивнее, теплее, благодаря им.

Искупайся в теплых волнах -
От реки получишь силу.
Воскреси Большое Сердце -
Сделай ближнему добро.