В свои восемьдесят два года отец был так изношен жизнью, что мог умереть в любую минуту. Сын представлял себе хлопоты, связанные с похоронами, и у него портилось настроение. С первого июля начинался отпуск, и уже были куплены билеты на самолет. О скорой своей смерти отец говорил уже лет десять. Встречая очередной Новый год, он неизменно повторял: "Все, последний годочек встречаю". Это вызывало привычные улыбки родственников.

Выглядел он старше своих лет: сталинские лагеря, война, контузия: Необычайно худой, морщинистый, с крупными руками в синих, ветвистых венах, он походил на иссохший, каменно-твердый узловатый саксаул, внутри которого вопреки всему теплилась жизнь. Сын вспоминал, как на одном из давних семейных обедов речь зашла о возрасте стариков. Мать, которая была на два года старше отца, шутливо заговорила с шестилетним внуком:
- Старенькая я. Наверное, не доживу до твоей свадьбы.
- Нет, бабуля! Ты еще не старая, а молодая!
- Ну, сколько лет мне можно жить?
- Пятьдесят! - выпалил внук.
- Ах ты, мое золотко, - прижав его к себе и целуя в пухлые щечки, сказала бабушка.
- А мне сколько? - безразлично спросил дед.
- А тебе - сто десять, - серьезно изрек малыш.
Все рассмеялись, пораженные неожиданным юмором ребенка, а сын подумал: "А ведь он прав".

Дед обречённо покачал головой и налил себе стопку. Теперь, когда отцу исполнилось 82 года, у него нашли застарелую опухоль, и все поняли: дедуля не жилец.

А тут - отпуск! Так хотелось вырваться из ташкентской жары в лес, на речку! "Может, успею, - думал сын. - Только бы не умер во время отпуска!" Он живо представлял себе телеграмму со словами о смерти, немедленное возвращение, испорченный отпуск. Никогда не носивший нательного креста, сын еще в самолете решил найти в незнакомом городе церковь, чтобы поставить свечи и заказать молебен за здоровье отца. Он сам себе был противен за мелочную душонку, за слабость к вину, обильным застольям и чувствовал себя никчемным эгоистом.

Родственник жены - пожилой синеглазый волгарь - сразу все понял и довез его на старое кладбище, где стояла чудом сохранившаяся церковь. Потом они ехали на мотоцикле с коляской по длинному волжскому мосту, болтали, смеялись, восхищались необъятной шириной реки, перекрикивая ветер, громко говорили о предстоящей выпивке, и на душе было легко и празднично.

Полетели июльские деньки. Сын со своей женой навестил всех родственников, которых видел впервые, и везде ломились столы, и было много водки. Погода, как по заказу, была солнечной, мягкой, без изнуряющего зноя, осточертевшего в Средней Азии. Отпускники много купались, загорали, ели уху, жарили шашлыки на лесистом берегу Волги. "И зачем люди за границу ломятся? - изрядно подвыпив, удивлялся сын. - И у нас в России можно нормально отдохнуть... И старик не подводит, не умирает".

С самолета сын, еще не отошедший от бурных проводов, с чемоданами и баулами, пахнущими копченой рыбой, поехал в свой спальный район. Мельком подумал: "Надо бы к бате: Ладно, завтра с утречка заеду, а сейчас душ, пивка и - спать". Поднимаясь по лестнице, услышал настойчивую телефонную трель. Быстро открыл дверь и схватил трубку. Звонила мать. Сказала, что у отца начались сильные боли, и едко добавила: "Что, еще не наотдыхался?"

Сын вышел на улицу, взял такси и через 15 минут был у постели отца. Нагнулся и неловко поцеловал больного в выступающую скулу. Старик улыбнулся обескровленными губами и тихо спросил: "Ну, как отдохнул, сынок?"

Уже несколько дней не шла моча. Вызвали скорую. Врач, молодая женщина, с трудом вводила катетер. Морщась от боли, отец пытался шутить, называя ее коллегой. Сын пробыл немного и, когда отец уснул, уехал домой.

С каждым днем боли усиливались. Уколы помогали ненадолго. Вены на локтевых сгибах ссохлись, а годные для уколов остались только на кистях его больших рук, похожих на руки пианиста. Вскоре и эти вены были сплошь исколоты. "Сколько же людей спас за полвека отец этими руками, делая сложнейшие операции в больницах и полевых госпиталях в годы войны, - думал сын, - а теперь сам умирает".

Перед смертью не попрощались. Был душный воскресный вечер. В столовой тихонько работал телевизор. Время от времени сын или мать заходили в спальню посмотреть на старика, который после очередного укола спал с открытым проваленным ртом. Около двенадцати ночи выключили телевизор, подошли к постели и увидели: отец не дышит. "Все, умер, - сказала мать. - А мы-то с тобой проморгали". Еще теплое, податливое тело обтерли влажной губкой и надели приготовленное новое белье - трусы и майку. Трусы были веселой, яркой расцветки и чуть ли не детского размера. Казалось, старик опять стал ребенком, которого приготовили положить в колыбель. С шести утра начались звонки, суета, а отец уже лежал на раздвинутом обеденном столе, одетый в старый, образца шестидесятых годов китель с многорядными, потускневшими орденскими планками.

Пришла старшая дочь, подошла к отцу и заголосила: "Рученьки мои! Рученьки... Все исколоты!" И бросилась целовать восковые руки, покрытые зелеными точками. Сколько было искренней любви и боли в этом крике! А сын подумал: "Почему же раньше мы не проявляли хотя бы сотой части вот этой, запоздалой любви?"

Привезли гроб, сырой, грубый, тяжелый, наспех обтянутый красным сатином: Отец лежал в гробу. То и дело заходили сослуживцы, соседи, а сын слонялся по скорбной квартире, заглядывая на кухню, и норовил тайком выпить водки.

Перед выносом долго совещались. Хрущевка - тесная, маленькая - оказалась неприспособленной для смерти. Гроб выносили из столовой через пятиметровую кухонку и проходную ванную, задирая его по диагонали почти до потолка, придерживая покойника. На кладбище сын, уже прилично выпивший, не до конца понимал, что находится не на чужих похоронах, ставших обычным делом, а на похоронах своего родного отца. Но, когда закрыли крышку и застучали молотки, что-то незнакомое захолонуло душу. Пелена заволокла глаза, горло сдавил спазм. Заметив близкую истерику, единственный друг сына, человек основательный и серьезный, отвел его к чужим свежим могилам, в то время как гроб опускали в землю.

От редакции:
Алексей Андреевич Жданов начал сотрудничать с журналом "Мономах" в 1996 году как публицист и фотограф. Незадолго до этого он переехал из Ташкента на постоянное место жительства в Ульяновск. Горечи по поводу расставания с Узбекистаном, где окончил университет и прошел путь становления журналиста, Алексей не высказывал, но и к нашему городу привыкал с трудом.

"Дневник переселенца", в котором А.А. Жданов рассказал о мытарствах беженца и первых впечатлениях об Ульяновске, привлек внимание читателей журнала к незаурядному автору. Восхищение вызывали и его фотографии, в которых чувствовалась острота зрения профессионала. Не прошло и года, как Алексея уже знала добрая половина города, к его "домику на курьих ножках" потянулись творческие люди: музыканты, поэты, барды. Людей самых разных профессий и интересов объединил неугомонный, жизнелюбивый Алексей и приветила терпеливая и мудрая хозяйка дома - Лиана.

В 2000 году вышла первая книжка его рассказов, а в 2002 году А.А. Жданов стал лауреатом конкурса "Комсомольской правды" и был награжден путевкой в Рио-де-Жанейро. На улице Гончарова часто можно увидеть высокого, статного мужчину с открытым лицом и широкой улыбкой. Он едва успевает здороваться с многочисленными знакомыми, и кажется, что жил Алексей здесь всегда, что он - олицетворение города, а еще - яркая страничка биографии журнала "Мономах".