Под Новый 1980 год мы всей семьей на «уазике» выехали в лес. Очень уж редко выпадает такое счастье, и мы безмерно радовались возможности встретить Новый год не за столом городской квартиры, а в настоящем зимнем лесу. Сквозь тонкие, пушистые кроны берез просвечивала луна. Редкие сосны казались таинственными, из лимонно-сиреневой дали выглядывала дорога, освещенная призрачным лунным светом. У меня родилось желание написать этюд в заснеженном лесу.

Через несколько дней я восторженно рассказывал Андрею Михайловичу Дубровскому, известному пейзажисту, о новогодней вылазке. Он и сам давно мечтал пописать зимние этюды, и вместе мы отправились в лес. На выезде из Ломов наше внимание привлек освещенный близящимся закатом березовый лес. Решили писать его. Сделали по одному довольно удачному этюду (к очередной отчетной выставке Андрей Михайлович по этому этюду написал заснеженный лес с косулями у зимней кормушки). Когда стемнело, отправились на ночлег в Кучуры. Утром снова пошли на этюды. Было снежно и холодно. На этот раз работа не ладилась: стыли краски, пальцы едва держали кисть. Андрей Михайлович вскоре бросил писать, но я корпел над этюдом. Неожиданно мне удались несколько холодных мазков, изображающих купу деревьев над незакопченными крышами строений среднего плана. Кусочек был определяющим. Снег сразу приобрел звучание. "Дельно, - сказал Андрей Михайлович. - У Вас снег пахнет зимой".

Вскоре я ушел греться в дом, Этюд остался незавершенным, но главное все-таки наметилось. Андрей Михайлович любил повторять, что вся живопись держится на "чуть-чуть", и в этот раз подчеркнул, что в моем этюде есть эти "чуть-чуть" и посоветовал написать картину.

Я загорелся и даже придумал название картины - "Россиянка". Но первый вариант оказался неудачным. Дубровский, в мастерской которого я писал "Россиянку", довольно резко раскритиковал ее. Сдаваться не хотелось, и я начал собирать материал для работы над новой картиной. Я был уверен, что мне удастся войти в прошлое настроение и выразить состояние "зима-россиянка".

Для картины нужны были рисунки деревенских домов. Как-то осенью я бродил с альбомом по улицам Свияжского спуска. Здесь все напоминало деревню. На улицах кое-где еще сушили сено, копошились куры, а на широких досках крылечек и маленьких деревянных верандах жители чинно играли в лото.

С большим удовольствием я рисовал дома, крылечки, наличники над окнами, склонившиеся над воротами клены и березки, углы сараев, кирпичные трубы над домами. Альбом постепенно заполнился рисунками, которые в моем воображении вливались в полотно будущей "Россиянки". Некоторые наброски были сами по себе такими удачными, что я раскрасил их акварелью и гуашью.

Пришла зима, а я все еще рисовал мелкие, но такие нужные детали. Особенно мне нравилась улица Кривая Конная. Здесь когда-то стояло длинное двухэтажное общежитие барачного типа. Теперь его снесли. С места открывался прекрасный вид деревенских домиков, расположенных один над другим по склону Кривой Конной. Разноцветные крыши домов на фоне серого зимнего неба трогали душу, и я решил писать этюд. Осуществить задумку удалось лишь к весне. Мое появление на улице с этюдником и зонтом сделало меня объектом для любопытных. Первой подошла молодая женщина. Она стала расспрашивать, зачем я все это зарисовываю. С давних времен здесь царило ощущение, что на улице ничего не происходит. Жизнь идет по проложенной раз и навсегда колее, и все, что выходит из этой колеи, - уже происшествие. А тут незнакомый человек что-то чертит, зарисовывает... На вопрос женщины я очень обстоятельно объяснил, что город быстро строится, что уже мало остается уголков, которые связывают нас со старым Симбирском, навсегда уходит обломовская старина, остаются лишь мемориальные доски, напоминающие нам о прошлом. Но доска не дает представления о том, как люди жили раньше; беседка-ротонда, построенная в Винновской роще, ничего не говорит нам о той разрушенной беседке, где встречались Вера и Волохов. Еще я говорил, что мне жаль этой уходящей красоты, жаль разрушенных маленьких улочек с их самобытным укладом жизни.

- Значит, нас скоро будут сносить? - сделала вывод молодая женщина.
- А вот этого я не знаю. Может быть, скоро, а, может, и нет, но рано или поздно уйдет эта красота, и тогда мои рисунки станут интересными воспоминаниями.

Женщина еще постояла, рассматривая этюд, потом ушла. Минут через двадцать явился ее муж.

- Вы точно знаете, что нас будут сносить? - без предисловия осведомился он.
- Да, нет, я этого не говорил!
- Как не говорил? Мне только что сказала жена, будто вы ей сказали, что нас сносят.

Ну, что тут было делать? Пришлось и мужу вкратце высказать свое мнение по поводу зримых памятников старины в Симбирске-Ульяновске.

Через некоторое время ко мне подбежал мальчишка.

- Дядя, мне приказали покараулить тут, чтобы никто ничего не трогал, а Вам велели зайти вот в этот дом, - он ткнул пальцем в белый дом на моем этюде.

Я поблагодарил мальчишку за приглашение, но отказался, так как должен был закончить работу.

Прошло еще часа полтора, и явилась целая компания, которая, оказывается, праздновала Пасху в том доме. Здесь были все зрители Кривой Конной. Они по-старинному, по-родственному встречали весну и праздновали Пасху. Долго и весьма придирчиво рассматривали жители улицы мой этюд. Воздушная, линейная и цветовая перспектива их не волновала: всем хотелось, чтобы я не упустил ни одной детали в отделке или покраске домов. Хозяева улицы одобрили изображение своих домов и даже удивлялись, что не замечали раньше, как красива их Кривая Конная.
Последовало приглашение к обеду. Меня дружно уверяли, что ни сам ящик (этюдник), ни одна из красок не пропадут. Я верил этим незнакомым людям, но у меня оставалось лишь три свободных дня, и хотелось закончить работу, поэтому я отказался от приглашения.

После ухода взрослых меня окружили ребятишки. Теперь они считали незнакомца совсем своим. Одна девчушка потребовала, чтобы на крыше я нарисовал кошку. Пришлось бросить кисти и достать альбом и фломастеры. Кошка малышке понравилась. Девочка постарше, смущаясь, спросила, могу ли я нарисовать ее саму. Я не мог ей отказать. Заглядывавший все время в альбом мальчишка заявил: "Нинка, ты такая красивая, прямо влюбиться можно!" Нинке было лет 8-9, а ее "кавалеру" лет 12. Мы подружились и хохотали, когда любительница кошек спросила: "Дядя художник, а у синего карандаша есть шляпа?" Это она хотела выяснить, есть ли у фломастера колпачок, который я куда-то засунул, и очень обрадовалась, когда я разыскал его в кармане и закрыл фломастер.

Уходить не хотелось, но становилось темно, и писать было уже невозможно. Через старый деревянный мост пошел я к себе, в ближнее Засвияжье.

Еще не раз приходил я на полюбившуюся улицу, продолжая собирать материалы к картине "Россиянка". Через год картина была закончена. Не знаю, насколько она удалась, но чувства и впечатления, пережитые во время работы, я храню в своем сердце до сих пор.

К "Россиянке" было сделано несколько этюдов: "Первый снег", "Большие снега", "Винновка. Зима". Название же картины я взял у Николая Благова.

Зима стоит - такая россиянка!
Опять кипит невпроворот пурга.
Склонившись, как над прорубью крестьянка,
Луна полощет длинные снега.

Я не собирался иллюстрировать это прекрасное стихотворение, просто оно жило во мне, и я бесконечно повторял его строки.

Виктор Шустов