В студенческие годы я вместе с группой ребят нашего факультета был приглашен на телевидение почитать стихи московских поэтов, приехавших на встречу с ульяновскими читателями. Мне достались стихи одного из них. Опущу впечатления от первого выступления перед телекамерами, ту первую дрожь и даже необъяснимый ужас, которые приводили к заиканию, провалы памяти, на которую до этого не жаловался, необъяснимую бледность, все то, над чем после передачи все дружно хохотали. Стихи были о последнем на Земле мамонте, о его одиночестве и печали. Помню, как, готовясь к передаче, я пытался почувствовать это настроение последнего мамонта, даже перечитал «Последнего из могикан». Но юность не имела опыта для понимания такой проблемы. Несколько лет назад, разговаривая с Татьяной Михайловной Глазовой, справившей свое 100-летие, я вспомнил это стихотворение, услышав от нее печальные слова: «Зажилась что-то я, ведь все мои ровесники давно уже ушли». Вспомнил о том мамонте и сейчас, направляясь в Дедяшевку к последней жительнице Дедяшевки - Анисье Федоровне Егоровой.

Когда она родилась, а за окном шел 1919-й год, ни одна гадалка не предсказала бы, что ей предстоит такая скорбная участь - остаться последней жительницей родной деревни. И она представить этого не могла. Она была первенцем в семье, а семьи были большими: об абортах не слыхивали, да и грех это был. Впрочем, он и сейчас грех не меньший, только теперь греха бояться перестали.

Когда в сорок первом Майнский райвоенкомат  призвал на фронт Федора Петровича Егорова, провожали его вместе с женой сын да четыре дочки. Анисье шел двадцать второй год. Замужеству пора приходила, и женихи были, да только военкомат это во вниманье не принимал - призвал всех одного за другим да прописал их  навсегда на огромной территории от Волги до Эльбы. Впрочем, у многих и прописка вышла странная: пропал без вести. И нет с той поры ни весточки.

В конце сорок четвертого, когда война уже в Европу переползла, и надежд больше появилось у тех, кто в живых остался после мясорубок 41-го и 42-го годов, похоронка пришла и в дом Егоровых. В ней сообщалось, что рядовой Егоров Федор Петрович, 1894 года рождения, уроженец села Белое Озеро, умер от ран 13 июля 1944 г. в городе Каменка Ростовской области, где и похоронен.

С этой бумагой похоронила Онюшка многие свои планы и мечты. За старшего в семье осталась. Надо было младших поднимать, на ноги ставить, в дело пускать. А сельская доля такова, что на грусть и слезы времени не оставляет. Встала до солнышка, легла при звездах, а дел, вроде бы, и не убавилось. В колхозе целый день отработай за палочку, ни о деньгах не помышляй, ни о продуктах - это все дома сама добывай огородом, лесом, полем, речкой, озером да хлевом. В такие нелегкие годины вспоминаются и пословицы невеселые: «От работы кони дохнут», «От трудов праведных не наживешь палат каменных». Двадцать лет оттрубила Анисья в местном колхозе: и плугарила, и коров доила, и куда пошлют шла. Вот, вроде бы, основные проблемы за погибшего отца переделала. Может, оттого что случай представился - счастье на стороне отыскать, может, затем, чтобы паспорт получить, так просто не давали, - и искать работу полегше - ведь уже за 40 перевалило, но согласилась она поехать на Урал на лесоповал. Такая разнарядка в совет пришла: одного мужика и одну женщину. Вот по этой разнарядке и уехала Анисья из родной Дедяшевки. Целый год плоты вязала, мокла, комаров кормила, но зато вернулась с паспортом. И пошла работать в лесхоз, сестру Марусю с собой забрала. И еще двадцать лет до самой пенсии уже не на лесосплаве, а на лесопосадке отмахала. Стоят, зеленяся и глаз радуя, посаженные ею деревца у озера. Кто сейчас это вспомнит? С той поры уж более тридцати лет прошло. Похоронила мамоньку и осталась одна в доме: брат с сестрами поразъехались кто куда. И началась как бы четвертая четверть жизненного пути, если за первые три четверти считать детство с юностью, работу в колхозе да работу в лесхозе.

Не расскажет никому бабка Анисья, о чем она думала долгими зимними вечерами, когда дом за домом пустел, проводив земляков, кого на погост, кого под опеку детей. Ждать конкретной помощи ни от кого не приходилось, спасибо, сестра Мария, жившая за пять километров, не бросала: продукты какие-никакие, а подбросит. Зимой, так людей нанимала, чтоб на лыжах отвезли, бездорожье ведь.

Старость - тяжелая беда, молодым об этом рано думать. А те, у кого полувековой юбилей за плечами, знают уже, как немочи и боли наваливаются.

Вот и Анисья глохнуть начала. К медикам она никогда не обращалась. Во-первых, далеко они все, и она транспорт переносить не может. Все сразу кружится, как будто в воронку втягивает. А во-вторых, чем они помогут? Бабка, старая и безденежная, разве им нужна? Она по жизни привыкла на жалость не рассчитывать и на помощь чужую не надеяться.

В прошлом году (ей 85 было!) она держала корову да быка. Быка выпестовала, другим на зависть - за 16 тысяч взяли приезжие коммерсанты - а они копейку зря не отдадут. Впрочем, ей деньги и не нужны (племянникам да их детям отдала - родня все же!). Понимает она, что деньги - это беда, соблазн для людей. Потому дома их и не держит. Зачем они ей, в Дедяшевке? А люди, видать, совсем с ума посходили. Не раз уж к ней залезали, тащили тазы да старые фляги, гусей своровали, за коровой приходили, приперев ей дверь снаружи. Нехристи! И выскакивала в ночь восьмидесятилетняя старушка с подогом на непрошеных гостей в масках. Да напрасно их призывать к совести, которая у них родителями и природой не заложена. И статью эту они не прочтут, так как читать не привыкли. А вот Лермонтов сказал когда-то, и как ему не верить: «Но есть и Божий суд, наперстники разврата, есть грозный суд, он ждет!»

Но баба Анисья поняла, что на этом свете защиты ей большой нет, потому и корову к сестре перевела на Белое Озеро, но сено заготовить для своей кормилицы считает своей обязанностью. Проблема для нее - не накосить корове, а заготовленное сено на озеро отвезти. Транспорту ведь не стало. Впрочем, одна что ли эта проблема-то? Вся жизнь из проблем. Вот потолок в передней почти упал, на подпорках держится. Колодец бы почистить не мешало. Николай Алексеевич Евстигнеев, у него земля в Дедяшевке, спасибо, помогает чем может, по-родственному, хоть и не родственники вовсе.

При первом знакомстве Анисья Федоровна симпатий не вызовет: колюч у нее взгляд. Как ощетинившийся всеми иголками ежик. Но это всего лишь защитная реакция. Когда она убеждается, что человек с добром пришел, сразу меняется, и глаза, которые только что буравили тебя, становятся такими ласковыми, добрыми, и на лице иконная святость. Про женщин иногда говорят некрасовскими словами: «коня на скаку остановит, в горящую избу войдет». Чаще всего, это поэтическое преувеличение. А вот баба Онюшка, не сомневаюсь, все бы это смогла, если б понадобилось.

Утром, когда выгоняю корову, почему-то вспоминаю эту безвестную русскую женщину Анисью Федоровну Егорову. Она уже, поди, почитала перед иконой Евангелие и вышла в свой огород полоть лук или подполоть картошку. Ни на кого она не в обиде, ни от кого не ждет льгот и помощи. Она сама, скорее, последним поделится, чем просить будет. Про себя говорит: «Живу, потому что Бог меня хранит». Еще бы и люди этому у Бога учились. А может, потому и хранит ее Бог, чтоб перед нами такой пример был.

Упомяну в конце еще одну деталь, меня удивившую. В ее, уж куда скромнее, комнатушке на столе под иконой стоит в пластмассовой баклажке букетик собранных ею простых луговых цветов. «Это для души!» - сказала баба Онюшка.

Владимир Кузьмин