Аркадий Егуткин, председатель Ульяновского Союза художников, вспоминал, как в юношеские годы ездил в Прислониху показать свои художественные опыты великому Пластову. Перебирая рисунки, Аркадий Александрович сказал: «Помужественней бы надо, Аркаша...» и крикнул сыну в соседнюю комнату: «Колька, принеси-ка Врубеля!» Пластов знал, где искать высший образец мужественности в искусстве; и сейчас творениям хрупкого и малорослого Врубеля отведен самый огромный зал нового здания Третьяковской галереи.

Это случилось, когда мне было лет 13-14. По дороге домой из Дворца пионеров (ныне здание кукольного те­атра) я сделал традиционный заход в «Когиз» - книжный магазин, занимавший первый этаж, рядом с кинотеатром «Художественный». Туда меня манили дешевые пакетики гашеных марок для коллекций, а в соседней витрине ле­жали букинистические книги. На этот раз мое внимание привлекла довольно тонкая книга в необычном переплете. Она напоминала кусок сине-лилового гобелена, и на нем было четкое слово «Врубель». Где я мог слышать фамилию этого прочно замалчиваемого тогда художника, не знаю. Скорее всего, от нашего вдохновенного руководителя изос­тудии Ю.В. Павлова. Преодолев робость, я попросил книгу показать. Ее цена - 35 рублей - была далеко за пределами моего статуса, но продавец Раиса Ивановна достала книгу, и я взял ее в руки, как вспоминается, уже с предчувствием важного события. Так и случилось.

Подобного потрясения искусством я потом уже не знал: нечто совершенно необычное, но как будто давно обещан­ное и долгожданное, глянуло с шелковистых вкладок ил­люстраций. Боже, какой отточенный и любовный карандаш сотворил это диво (я смотрел на «Пирующих римлян»)! Как хрустально переливаются шелковые складки, сколько изящества в одном только рисунке сандалий или узоре кифары! Неужели это та самая акварель, которая в моих потугах непременно кончается грязно-серым месивом?

Над репродукциями передвижников можно было думать, а здесь - любоваться и любоваться до бесконечности, ибо каждый штрих, каждый мазок - это сама красота. И в каж­дой работе - колдовской союз тайны и красоты.

Придя домой, я разнылся: где, мол, награда за мои бесчисленные пятерки. Цена книги озадачила родителей, и от осознания полной безнадеги я загоревал еще пуще. Но как описать мое счастье, когда через пару дней, придя из школы, я увидел эту книгу на нашем единственном столе! Радость обладания длилась до той поры, пока ее не перевесили угрызения совести: для нашего скромного бюджета это была ощутимая брешь, и я решил ее залатать. Я героически снес книгу назад, но, к великому огорчению, получил только 20 рублей. Единственным утешением осталась аккуратно изъятая цветная репродукция «Шести­крылого серафима». Через несколько лет, уже студентом, я рылся в книжном шкафу нашего художественного музея и увидел знакомую обложку. С замиранием сердца открыл заветную страницу: «Шестикрылого серафима» там, естес­твенно, не было.

...Летом 1957 года мы с новообретенным другом Димой Радыгиным, выйдя из вестибюля Московского архитектурного института, где увидели свои фамилии в списке при­нятых, на радостях отправились в Третьяковку. Из двора направо - и вот улица Жданова обрывается проспектом Маркса (уж простите привычные названия), и перед нами наискосок громада гостиницы «Метрополь» с огромным майоликовым панно «Принцесса Греза» на фронтоне. Оно повторяет одно из двух (второе «Микула Селянинович») живописных панно, выполненных Врубелем для Всерос­сийской Нижегородской выставки 1896 года и забракован­ных сановниками Академии художеств. Молодой Горький тоже тогда недальновидно «плюнул в вечность», поместив в «Нижегородской газете» издевательскую заметку. Через несколько лет «Греза» воспарила в самом центре Москвы, а «Микула» в 1906 году царил в отдельном зале Врубеля на Осеннем салоне в Париже, где, по воспоминаниям Судейкина, «неизменно встречали коренастого человечка, который часами простаивал перед вещами Врубеля. Это был Пикассо». Уж он-то понимал силу гения...

Надо ли говорить, что я зачастил в Третьяковку и чаще других - к Врубелю. Особенно влекла меня «Царевна-Ле­бедь». Позже я вспоминал, говоря о себе в третьем лице:

Легла на душу странная любовь

Он рисковал музейных жриц прогневить.

Впиваясь в Третьяковке вновь и вновь

В печальные глаза Царевны-Лебедь.

Она плыла в неласковую тьму,

Загадочна, бледна, туманнокрыла...

Он знал: она лишь одному ему

Свою тоску извечную открыла.

В советское время Врубель, вплоть до его столетия в 1956 году, был исключен из художественной жизни: ни моно­графий, ни даже репродукций. Но в старых журналах типа «Аполлон» или «Мир искусства» они могли быть. Об этих поисках тоже вспомнил в неоконченной поэме «Студент и Врубель»:

...По выходным, нацеленно неистов,

Наверно, сотни верст оттопал он.

Чтобы порой найти у букинистов

Какой-нибудь истертый «Аполлон»,

В котором божество его таилось...

О, шелест неизведанных страниц!

А вот и вкладка... Боги, вашу милость

Явите! Сердце обрывалось ниц,

Когда глаза, как молния, слепило

Сокровище, открытое впервой:

Густых мазков томительная сила

Иль трепетный рисунок перовой....

Змеилась обнаженная наяда,

Прекрасный Демон изнывал в тоске;

Сквозило сладким ароматом яда

В тягучих позах, в рубленом мазке.

Да, а рубленом! Недаром был он - Врубель,

И вроде звука не было милей,

И, вытянув на свет последний рубль.

Он был счастливей прочих на земле...

Кому-то легче в преферанс продуться.

Но, к счастью, он не знал таких невзгод,

И стопка уникальных репродукций

Заметно припухала каждый год...

И вот, наконец, у меня в руках самая солидная монография С. Яремича 1911 года! Пожилая квартирантка моей родственницы, увидев в этой книге «Христа в Гефсиманском саду» восклицает: «Я под этой картиной спа­ла на диване!» - «А где это было ?» - «У Василия Сергеевича Кузнецова». И я потрясенно читаю внизу в скобках: «Собств. архит. Кузнецова въ Моск­ве». Этот Кузнецов часто упоминается в мемуарах Константина Коровина; в частности, то, как самолюбивый Шаляпин никак не мог простить ему свой проигрыш в биллиард...

Однажды возле витрины букиниста со мной заговорил грузный пожилой мужчина, похожий на дореволюци­онного мхатовского артиста. Теат­ральный художник Алексеев был уже пенсионером; его, очевидно, умилил интерес молодого студента, и он пох­вастался подборкой дореволюцион­ных врубелевских репродукций. Они хранились на какой-то подмосковной даче, мы съездили туда, и я получил на время самодельный альбомчик с вклеенными туда репродукциями. Какой это был праздник! Многие из них я видел впервые, и по ночам мы с другом Димой занялись фотографи­рованием и перепечаткой. Печатал во множестве экземпляров, т.к. особой радостью было дарить их, пускать Врубеля «в массы». Кстати, Михаи­лу Алексеевичу я обязан еще одним обретением. Узнав о моем туманном отношении к серьезной музыке, он тут же завел меня в отдел грампластинок и вручил запись Пятой симфонии Чайковского с наказом прослушать ее двадцать раз. Но до меня «дошло» гораздо раньше.

А вскоре вышел тонкий, но круп­ного формата альбом «Врубель» с цветными репродукциями, и мы всей комнатой купили по альбому.

Чуть ли не у той же самой витри­ны букиниста свершилась еще одна встреча. Худющий носатый юноша, похожий на молодого Корнея Чу­ковского, спросил, нет ли чего-либо по Врубелю. Я не мог с ним не поз­накомиться. Он оказался студентом театрально-декорационного отде­ления Мишей Тарасенковым, и он шел... покупать подлинный рисунок Врубеля!!! Исследователи советской литературы знают Мишиного дядю - известного литературного критика и литературоведа 1940-50-х годов, быв­шего заместителя главного редактора журнала «Знамя» А.К. Тарасенкова. Собранная им стопка дореволюци­онных изданий запретного тогда Гумилева перешла по наследству к Мише, и вскоре я уже знал наизусть и «Жирафа», и «Консул добр...», и «Помпея у пиратов». Возможно, через него Миша был вхож в среду серьез­ных коллекционеров, и вот, заработав некую сумму, Миша (тоже будучи «фа­натом» Врубеля) шел за вожделенной покупкой. Я, естественно, увязался за ним и вскоре, в какой-то небедной квартире на улице Горького увидел на стене три врубелевских рисунка! Миша купил «Кровать у окна», пом­нится, за 350 рублей. Это тот самый рисунок, который вы сейчас видите на репродукции. Дело в том, что вскоре у семейного Миши настали более трудные времена, рисунок пришлось продавать, а мне как раз родители при­слали денег для покупки костюма. И рисунок перекочевал на общежитскую стену над моей койкой, став главной гордостью нашей комнаты (к нам ста­ли заходить «на Врубеля»). Но рано или поздно пришлось вспомнить о предназначении денег; в институтской мастерской мне сделали прекрасное фото в натуральную величину, и я по­нес оригинал в антикварный магазин. Его директор с наметанным глазом чуть ли не вырвал рисунок у меня из рук и расплатился, даже не попросив показать паспорт.

Да, Врубеля не спутаешь ни с кем, и все в этом рисунке - от композиции листа до нюансов тонального реше­ния - говорит о гениальном авторе. Врубель нередко применял линейку для подчеркивания геометрических прямы; наиболее часто - в последние годы творчества. Энергично, с силь­ным нажимом прочерчены силуэтные рамы окна, полегче - контур оконного проема.

Судя по аскетичности обстановки и закрашенным белилами нижним стеклам окна - это одна из клиник, в которых лечился душевнобольной ху­дожник. Еще достаточно зоркий глаз (Врубель вскоре ослепнет в 1906 году, за четыре года до смерти) безошибоч­но размещает тональные градации: от белого верхнего квадратика окна - через светлую матовость забеленных стекол - к причудливой игре теней на откосах стены. Даже белая простыня белее под самым окном, чем правая по­ловина и подушка. Ниже подоконника на стене пара смутных рефлексов от подушки и спинки кровати. Еще пара пикообразных загадочных рефлексов справа приводят асимметричную композицию к полному равновесию. Рисунок поистине из разряда шедев­ров графики, и так горько вспоминать о его вынужденной утрате.

Тогда же у меня родилась дерзкая мечта увидеть рисунки и акварели Врубеля в фондах Третьяковской га­лереи. В институтах той поры были так называемые НСО (научные студен­ческие общества). Я сочинил письмо руководству Третьяковки с просьбой разрешить доступ в фонды студенту такому-то, в рамках НСО углубленно изучающему графику Врубеля. Директор института Николаев подписал это письмо, и в итоге я сам себе не верил, когда в подвале Третьяковки неведомая фея положила на стол передо мной увесистую папку и скрылась где-то за шкафами. Ну как описать чувства, с которыми я перебирал эти бесценные листы, почти все изрисованные с обе­их сторон (расточительность гения!), рассматривал акварели немыслимой тонкости - например, этюды голов раз­мером с ноготок? Все происходило, как во сне, и слилось в какой-то волшеб­ный калейдоскоп, в котором сейчас неразличимы отдельные рисунки.

Забыл сказать, что на тумбочке в квартире Миши Тарасенкова кра­совался врубелевский «Ассириец» - многоцветный майоликовый бюст (в начале 1890-х годов художник активно возрождал технику майолики в аб­рамцевской керамической мастерской своего мецената Саввы Мамонтова). Я не мог не зарисовать его акварелью.

Как-то, засидевшись в Третьяковке перед «Демоном поверженным», я услышал в разговоре двух девушек за моей спиной нечто для меня новое о Врубеле. Удержаться я не смог и встрял в их беседу, которая про­должилась и на улице. Так я обрел верных друзей на всю жизнь: Ромену Августову и Галю Злотникову. Все мы живем в разных городах, но общение письмами и звонками не прерывается. Лет через шесть после института я был на семинаре Союза архитекторов в Киеве. В это же время там оказались проездом Галя и Ромена. «Как бы отыскать Льва?» - сказала Ромена. «Наверняка, торчит в зале Врубеля в музее русского искусства», - ответила Галя. Там они меня и обнаружили под общий хохот.

Рисовальный энтузиазм привел меня в только что открывшийся при институте кружок гравюры. Вел его недавно вернувшийся из эмиграции (из Парижа) милый полупрозрач­ный старичок Гамон-Гаман, заметно подзабывший русский язык, иногда путающий падежи и пропускающий союзы. До революции он учился у легендарного Матэ. Я расспрашивал, и он буднично отвечал: «Да, Серов ходил...» (Великий Серов в послед­ние годы жизни выполнил несколько офортов). На стене висел маленький офорт (голова бородатого старика в бе­рете). «Кто это, Георгий Несторович?» - «Роден» - «Как Роден?! С натуры?» -

«Да, Париже, с натуры». Кружок был малолюден. Хорошо помню только Андрея Ефимова (до недавних пор он был главным художником Москвы) и Вадима Григорьевича Макаревича, нашего преподавателя, отца знамени­того барда. Помню, как однажды он принес рисунки: «Вот, мой мальчишка рисует...». А на последнем курсе под­кинул мне заработок: чертежики к его учебнику «Строительная физика».

Так вот, услышав о Серове, я не мог не спросить: «А Врубеля Вы видели?» - «Ко Врубелю я больницу ходил» - «Ну и как?!» - «Первый раз он меня узнал, второй не узнал» (какой щемя­щий штрих к трагическим последним годам гения - с галлюцинациями, провалами сознания и слепотой в финале!).

«Миру остались дивные краски, причудливые чертежи, похищенные у Вечности», - сказал Блок на его могиле. И добавил: «А нам остается произносить бедное слово «Гений».

...В наше время издано уже мно­жество альбомов и монографий по Врубелю. Они занимают почти целую полку в моем книжном шкафу. И, как пушкинский Скупой Рыцарь, я порою перебираю свои сокровища, каждый раз поражаясь неповторимости этого удивительного таланта.

Лев Нецветаев