В 2005 году в Петербурге в издательстве СпбИИ РАН «Нестор-История» вышла книга «Русская семья в водовороте “великого перелома”». Книга представляет собой собрание 155 писем, написанных в 1927-1929 гг. из Советского Союза в Маньчжурию симбирской дворянкой О.А. Воейковой, жившей тогда в Ленинграде. Письма адресованы старшей дочери Ольги Александровны – Екатерине Дмитриевне Ильиной, находившейся в эмиграции в Харбине с 1920 г.

Благодаря выдающемуся эпистолярному таланту Ольги Александровны, читатель получает возможность погрузиться в атмосферу давно ушедших лет, перенестись в пространство и время конца 20-х гг. ХХ века, сродниться с многочисленным семейством Ольги Александровны и вместе с ней испытывать боль и горечь за их судьбы, а порой и надежду на будущее. В письмах Ольги Александровны отразилось противоборство не более и не менее чем войны и мира, в самом глубоком и обобщённом понимании этих слов, столкновение жизнестроительных и разрушающих начал... Естественно, что главная тема в письмах бабушки – дети и внуки, но «мысль семейная» тесно сплетена у Ольги Александровны с мыслями о современном ей обществе, о государстве, о культуре, о воспитании, о будущем России, о вере.

«Бедным детям плохо приходится – и на базар их берут, и в лавки с ними ходят, а скарлатинная эпидемия особенно свирепствует эту зиму». И вот в такое время, когда матери целый день на работе или заняты хозяйством, Ольга Александровна всеми силами стремится сберечь другой мир, полный радости, дружеского общения, где дети свободно читают и говорят по-немецки и французски, учатся танцам, любят книги, гуляют, занимаются младшими и т.д.

В своём кругу О.А. Толстая-Воейкова воссоздаёт жизнь дворянского семейства: с налаженным бытом, родовыми воспоминаниями и традициями, выработанными понятиями о чести и долге, но извне всему этому противостоит утрата духовных связей между «отцами» и «детьми», потеря нравственных ориентиров, равнодушие к отечественной культуре. Но старинные устои не совсем ещё рухнули. Даже в рабочей среде сохраняется живая традиция Рождественских и Пасхальных праздников, православное самосознание, воцерковлённость. Когда рабочему в трамвае говорят, что праздники уже закончились, прошёл день отдыха, он возражает: «Но наш праздник ещё будет послезавтра, и мы будем молиться, ещё пока мы не татары!».

В светлую ночь Ольга Александровна посылает в далёкий Китай радостный возглас «Христос Воскресе!» и много поцелуев дочери и внучкам. Но всё труднее как следует отмечать милые сердцу праздники.

В то время, как запустевают и сиротеют кладбища, умирает сама память об ушедших. Ольга Александровна, полубольная, посещает церкви, заказывает панихиды, сохраняя святой обычай при наступающих вандализме и беспамятстве. Горестно сообщает она о разрушении Страстного монастыря в Москве и призывает детей и внуков хранить память о прошлом – беречь открытки с монастырями, «их скоро не будет». В письмах сохраняется живая атмосфера культурной жизни Ленинграда: театры, концертные залы, заседания научных обществ, литературные и музыкальные вечера, где бывает она в неизменных и долготерпеливых валенках и при ужасной питерской погоде. Её волнует судьба полярных географических экспедиций. Вместе с детьми и друзьями она стремится быть ближе к научному миру, сохраняя живую память о брате мужа – известном климатологе Александре Ивановиче Воейкове.

Однако «научная работа становится невозможна, уверенности в её продолжении нет никакой. Могут завтра урезать все субсидии, изменить постановление и несколькими строчками прихлопнуть начатую работу». Какая точность и прозорливость диагноза и будущего науки, и состояния школ, и вообще образования в стране! Справедливо предполагая, что вряд ли цензоры свободно владеют французским и английским, Ольга Александровна пишет о несоответствии оплаты интеллектуального и ручного труда, что обещает «в будущем целый букет невежд», о развале образования, об отсутствии подрастающей смены в учёном мире. Низкое жалованье вынуждает работать и мужа, и жену. «А детей пасёт улица, и неудачно!».

«Теории … так хороши на бумаге и так печальны в своих результатах, главным образом, в этом неудержимом росте преступности среди молодежи – в полном несоответствии идеалов с действительностью. Сейчас идёт процесс, ярко иллюстрирующий всю несостоятельность воспитания без нравственных устоев – 120 призреваемых бывшего приюта обратились в таких хулиганов, что в случайном обыске в их сундуках нашли 76 отмычек».

Но нередко прямо по-русски, не таясь, автор писем выражает свои глубокие и – можно сказать – высокие мысли о России, её настоящем и будущем. Рассматривая старые фотографии, она пишет: «Точно смерч всех раскидал». Иных уж нет, а те далече. Родственники и друзья – кто в Париже, кто в Канаде, кто в Сицилии, кто в Китае, кто в Бухаре … Но при этом Ольга Александровна не теряет веры и оптимизма: «Эти разбросанные по поверхности земного шара силы должны что-то сделать, чем-то способствовать возрождению будущей великой России. Разнообразие культур, разнообразие воспитаний когда-нибудь сольётся в одно целое, даст размах и силу будущему процветанию. Сколько опыта и знаний будет привезено молодой, поднявшейся из развалин, стране».

Рассуждения Ольги Александровны об образовании и культуре и сегодня имеют животрепещущий смысл: «Увы! Меняются люди, правительства, политические взгляды, но русский студент всё ещё кормится мешаниной из винегрета, а школа выпускает абсолютно неграмотных учеников!».  Уничтожается книга. Вполне современно звучит и это: «Те, кто ищет книгу, не имеют денег, чтобы её купить, а там, где деньги, книга не нужна».

От письма к письму сгущается зловещая атмосфера, нарастают силы, враждебные жизни, буквально удушающие её: происходит неуклонное сокращение самого жизненного пространства, оскудение пищи, отсечение исторического времени, утрата родственных уз, человеческих связей, самой возможности общения. Ломаются квартиры, перегораживаются комнаты, из больших становятся маленькими, в одной комнате размещаются кабинет, гостиная и столовая, растёт скученность. Если извне идёт натиск на пространство: всё более непроницаемой становится граница, всё больше тревог по поводу переписки, всё больше коммуналок, всё больше заключений под арест, – то изнутри, из сильной души Ольги Александровны не ослабевает протест, работающий на восстановление необходимого жизненного пространства, идут письма за рубеж, оттуда тоже приходят вести, читаются иностранные журналы, книги европейских классиков (на языке оригинала!)…

Родственники и знакомые, уехавшие в Европу (Норвегию и др.), с диким восторгом пишут о культуре и богатстве сельского населения, об убранстве домов, об автомобилях, электрических печах и плитах, о барышнях в шёлковых чулках… «Увы! – восклицает Ольга Александровна. – Мы кладём заплаты на своих чулках и за 2 р. получаем такую грубую нитку, которую раньше никогда не думали носить!». Летние туфли из задавленной поездом козы и случайно доставшиеся сандалии обещают сократить расход чулок. Ещё хуже с зимней обувью. Морозы в Питере сменяются внезапной оттепелью, и старые валенки наполняются, как губки, водой, а потом три дня сохнут на печках, «издавая зловонье грязного войлока, которым они подшиты».

То же в провинции: «… полное отсутствие мануфактуры… В магазин, где продаётся ситец и коленкор, не попадёшь. Покупатель теснится по 4 ряда у прилавка. Стоит гул голосов, воздух пропитан запахом человека, и с раннего утра, ещё до открытия магазина, очередь на улице тянется за угол!». Операции в больнице «делаются без хлороформа – заграничного нет, а домашний дал несколько трагических случаев».

И в то же время у русской дворянки – благородное презрение к быту. Она намерена непременно быть на торжественном заседании Географического общества, несмотря на то, что больной палец вынуждает ходить в одной туфле, в одной калоше («Там в толпе не видно»).

При этом в экономике страны ведётся не наращивание производства, как можно было бы ожидать, а бесконечное перераспределение скудного остатка. «… в конторе Госиздата идёт сплошная работа переучета всего книжного склада. Это пунктик всех наших предприятий, мы всё учитываем и подсчитываем, делаем планы на десять лет вперед, только не работаем. Пять пудов отчётов – это даёт маленький трест».

Сообщения об ухудшении погоды, похолодании и длительных морозах, о росте эпидемий, уносящих человеческие жизни, метафорически передают изменения в политической атмосфере страны. «Всюду свирепствует всеобъемлющий грипп». Постоянная память о цензуре не позволяет писать свободно. Сам собою напрашивается печальный итог: «Человечество падает всё ниже, понятие о нравственности всё туманнее, грубость преобладает. Сколько было идеальных надежд у XIX века, и как бойко опроверг их век ХХ-й».

* * *

Со страниц писем встаёт яркий, живой, знакомый и незнакомый Симбирск. Здесь жила в это время дочка Ольги Александровны Мара. Она заведовала школой садоводства и огородничества имени Степана Разина и занимала небольшую казённую  квартирку (ул. Рылеева, 27).  «8 апр(еля) Симбирск. Весна двигается, вода бежит, но Волга ещё покрыта снежной яркой пеленой. Я рада, что увижу ледоход после многих лет. Здесь Волга перед глазами. Птички запели уже по-летнему, радуясь тёплым лучам солнца, только ходить по улицам Симбирска очень трудно, кучи талого снега и ручейки везде».

Наблюдения за погодой и состоянием природы настолько точны и так живо описаны, что современный читатель приходит к выводу о ложности живучих слухов по поводу якобы меняющегося климата – настолько узнаваема симбирская погода с её причудами и сильными ветрами. Так, 4 мая в письме к внучке Мусе она сообщает о дивной погоде, которая стояла 1-го, и далее «2-го мая тоже было жарко, не было работ, весь город был на улицах, а вчера вдруг задула буря, вечером дождь и ледяной ветер».

Читатель узнаёт о симбирских кинотеатрах «Экспресс» и «Красная звезда» (первый располагался на нынешней ул. Карла Маркса, другой – на Новом Венце) и об их репертуаре, о деятельности симбирского Яхт-клуба, о богатых фондах Дворца книги (издания на французском, английском и др. языках), о талантливых симбирских врачах (здесь Ольга Александровна собиралась полечить слабые глаза у Григория Ивановича Сурова, известного тогда офтальмолога).

Узнаваем и волжский мост, который уже около ста лет продолжает оставаться единственным: «Пасха прошла у нас с ледоходными штормами, с холодом и дождями! Волга пошла вчера, и по очереди образуются заторы, то в правом русле, то в левом около моста, тонкий силуэт которого, немножко вправо от наших окон, вырисовывается на середине горизонта».

Ольга Александровна воссоздаёт необычайно живописные симбирские картины: «Третьего дня (пишет она 7/20 мая внучке Ольге о встрече одной из самых почитаемых в Симбирске Казанской иконы Божьей матери из Жадовской Казанско-Богородской пустыни) был большой крестный ход и других церквей вниз на Волгу, и очень красиво было смотреть сверху на золотые одежды духовенства, на кресты и длинную ленту богомольцев, которая вилась по подгорью. Дальше, ширь разлива, тонкая полоса моста через реку и синева горизонта по ту сторону Волги».

Сообщается об обилии в Симбирске вин домашнего производства. «У тёти Мары собралось девять разных сортов. У всех знакомых подаётся то же самое вино, вишня, китайские яблочки, сливы, малина, чёрная смородина и т.д.».

Недалеко от жилища Мары – церковь Святого Германа (сейчас здание ГАУО), «где чудный, большой колокол, очень звучный». Этот колокол, вес которого достигал 11,5 тонн, а язык – 26 пудов, был действительно самым большим в городе. «Для меня, – пишет Ольга Александровна, – всегда большое удовольствие слушать утром его мерный, густой звон, разливающийся плавно над симбирскими садами – скоро наши сады зацветут и тогда будет полная гармония звуков и благоуханий! Целую вас всех крепко. Будьте здоровы и Богом хранимы» – так неизменно заканчивает Ольга Александровна свои письма к детям и внукам.

Страницы писем – подлинная поэзия симбирских садов: « … наши улицы Смоленская, Шатальная, Мартынова, благоухают от цветущих садов, углубляющихся в их недра, соловьи заливаются, кукушка кукует и бездна всяких птичек трещит на все лады».

«С берегов родной Волги» Ольга Александровна пишет знакомой в Харбин о том, что пережила здесь все превращения зимы в лето, от последнего санного пути «до очарования полного расцвета садов, ослепительной белизны груш, более мягких розоватых тонов, раскидистой яблони, и нежной лёгкости кустов вишни…». Но сквозь идиллию проступают зловещие черты, «диковинные новые обычаи»: «странное продвижение молодых, некомпетентных администраторов, абсолютно невежественных начальников, командующих старыми, опытными работниками», рост преступности среди молодежи.

Как сообщается в комментариях к книге, в июне 1927 года, когда Ольга Александровна находилась в Ульяновске, была арестована её младшая дочь Мара, которая отсутствовала в течение трёх недель. В условиях травли Мара решает подать в отставку. «Культура захлёстывается, уступает, сокращается, и нет ей защитника. Работа делается всё невозможнее, учительская братия сильно подавлена… Скрытая борьба, не личная, а с той средой, которая считается враждебной, с теми людьми, которые говорят чистым русским языком и работают за совесть…».

Хотя Мария Дмитриевна Воейкова-Денисова 18 лет была замужем за крестьянином Симбирской губернии, её дворянское происхождение ей не прощается... В сентябре 1927 года М.Д. Денисова была уволена. Как сообщается в комментариях, потом она работала преподавателем в русском педагогическом техникуме в Ульяновске, затем агрономом на опытной плантации лекарственно-технических растений. В 1931 году уехала в Москву, а позже – в Ленинград.

Покидая Симбирск, Ольга Александровна писала дочери Кате в Маньчжурию: «Более чем вероятно, что это последнее лето, которое провожу я в Симбирске, «над Волгой». Надо признаться, что оно было очень полно и очень красочно, точно волны чередовались, чудный разлив и цветение садов, …ночной визит и отсутствие хозяйки три недели, когда казалось, что дом лишился души. Потом это чувство чего-то недосказанного! И согревающая, тёплая струйка общей ласки, дружеских сочувственных излияний, столько искренней преданной дружбы, что, пожалуй, можно сказать, светлые впечатления победили мрак. Есть ещё люди, по разным уголкам, с душой, способной чутко понять всё хорошее».

* * *

Комментарии к письмам, тщательно подготовленные правнучкой Ольги Александровны профессором Сорбонны Вероникой Жобер, восполняют то, о чём нельзя было сказать в письмах и представляют собой скорбный мартиролог семьи и её окружения, страшный список репрессированных – убитых или сосланных.

Старший сын Ольги Александровны, Дмитрий Дмитриевич Воейков – расстрелян в 1938 г. Мария Дмитриевна, младшая дочь – репрессирована с 1951 по 1955 г., её сын Юрий Васильевич Денисов был сослан.

Внук Алек (Александр Александрович Воейков) – покончил с собой в тюрьме, бросившись в лестничный пролёт (1937). Его мать, Надежда Александровна Башмакова, в 1935 г. была сослана в Астрахань, арестована и приговорена к смертной казни.

Старшая сестра Александра Александровна Толстая-Мертваго и её дочь Екатерина Борисовна Мертваго были убиты в 1918 солдатами Красной Армии в наследственном имении Репьёвка.

Младший брат Алексей Александрович Воейков в 1918 г. был убит вместе с женой в их поместье Каранино Симбирской губернии.

Племянник Ольги Александровны, Михаил Алексеевич Толстой, служивший во время гражданской войны на стороне красных, под руководством маршала Тухачевского, был расстрелян большевиками в 1918 г. Хотелось бы всех поимённо назвать..

Читатель книги сам становится как бы членом семьи, успевает полюбить Ольгу  Александровну, её детей, внучат, ощутить невосполнимость понесённых утрат, ясно понимает, что многого уже никогда не вернуть, не воскресить.

Любовь Сапченко

P.S. В настоящее время в рамках программы книгоиздания «Кантемир» готовится новый выпуск тома «Русская семья в бушующем водовороте 1927-1930 годов»), где будут опубликованы письма О.А. Толстой-Воейковой, вошедшие в издание 2005 года с добавлением 33 писем 1930 года.