Неутомимый велопутешественник, известный педагог областного экоцентра из рабочего посёлка Сурское Ульяновской области, Владимир Кочетков, в последнее время увлёкся беллетристикой. Уже вышла в свет его книга «На край земли», фрагменты которой увидели свет в нашем журнале. На сей раз Владимир принёс в редакцию рассказ, свидетельствующий о том, что автор решил покорить не только географическое пространство, но и проделать путешествие во времени – он погрузился в канун Куликовской битвы и пообщался с великими русскими богатырями, навечно вписавшими свои имена в русскую историю. И последнее велопутешествие Кочеткова подтвердило возросший интерес Владимира к истории. Его велоэкспедиция летом этого года повторила путь войск царя Ивана Грозного! Четыре с половиной века назад к Суре подошли войска Ивана Грозного, которые походом шли из Москвы на Казань, и у Баранчеева городища – там, где сейчас находится село Барышская Слобода, наладили переправу через реку. А для охраны переправы заложили острог у устья Промзы, у самого основания Никольской горы, назвав его Промзино. Так и появился здесь родной посёлок Владимира. Используя исторические материалы музеев области, путешественники попытались в точности воссоздать путь русских войск 1552 года. Тысячекилометровый маршрут получился интересным, увлекательным и познавательным. Таким образом, экспедиция внесла свою лепту в празднование 455-летия своего посёлка. Надо заметить, что покрывать такие огромные расстояния для сурских путешественников – привычное дело, а вот творческий путь, выбранный Владимиром, очень сложен. Но он – человек мужественный и не привык пасовать перед трудностями. Счастливого исторического «плавания»!

Чалый конь, сунув морду в липовые ясли, хрустел пахучим сеном, кося взглядом на хозяина – стоящего рядом рослого человека в монашеской рясе. Тот держал в руках массивный берёзовый туес, наполовину заполненный овсом. Запустив сильную руку в берестяное ведро, монах выхватил горсть зерна и протянул коню. Отдельные зёрнышки посыпались сквозь пальцы, застучали горохом по крышке ведра, зашуршали в соломенной подстилке пола. Конь ткнулся тёплой мордой в ладонь, сгребая мягкими губами предложенное угощение, коснувшись густой, лохматой чёлкой лица монаха, затем, на миг прекратив жевать, смешно растопырил уши, словно прислушиваясь к чему-то.

Едва скрипнула тяжёлая дубовая дверь, пропуская внутрь вместе с человеком свет затухающей вечерней зари. Вошедший почти бегом прошёл через конюшню к монаху, нарушив спокойную размеренность монастырской жизни.

– Слышал, Пересвет? – нетерпеливый голос гостя, глухо отражаясь в брёвнах сруба, наполнил конюшню. – Гонец ночует у нас сегодня. С севера едет, из ростовских земель. Приказ Дмитрия, князя московского, выполнял – народ собирал на татарина.

Пересвет провёл рукой по овальной щеке лошади, погладил гривастую шею.

– Гонец, говоришь, – он отставил далеко в сторону полупустой туес, – на татарина. Где он сейчас, гонец-то, Ослябя?

– Верно, в трапезной, туда его проводили. Пойдёшь? – нетерпеливо переступая с ноги на ногу, ответил принесший мирскую новость. – Трудный у него поход был. Народ не верит, что татарина победить можно, боится, но обиды много накопилось – идут. А тверяки его чуть не убили – их князь Мамаеву сторону держит, хочет с его помощью власти добиться. Ну, так пойдёшь? Слышишь, на ужин кличут? – Ослябя, слегка повернув голову ухом к двери, удовлетворённо махнул рукой.

До конюшни донёсся резкий металлический звон била, собирающего иноков на вечернюю трапезу. Монахи вышли во двор и зашагали к приземистому, крепко срубленному из толстенных сосновых брёвен зданию – трапезной, куда после трудового дня устремились обитатели монастыря.

Ослябя верно сказал – дружинник находился здесь. Он уже отправил в Москву тех, кого ему удалось собрать, а сам запаздывал. Недалеко, всего на расстоянии конного перехода, был его дом. Гонец завернул туда два дня назад. Приближалась большая битва, и он не мог не проститься с женой и маленьким сыном. Сегодня опять скакал весь день – нагонял своих. Не успел. Вечер застал его у ворот монастыря.

И вот снова расспросы, затаённая радость, надежда в глазах. И всё об одном: неужели объединяются князья, забыв вражду и жажду власти? Сам преподобный Сергий расспрашивал его, едва успел он с лошади слезть.

И вот гость сидит на длинной скамье, ждёт ужин, устало вытянув ноги и уронив голову на грудь. Пересвет долго рассматривал осунувшееся лицо и покрытые пылью брови воина, его кольчугу и тяжёлые железные пластины нагрудника. Раздались слова молитвы, дружинник слегка вздрогнул и открыл глаза. Встретился глазами с Пересветом, чуть заметно кивнул ему и скользнул взглядом вдоль стола, на котором стояли квас, хлеб, лук и дымящаяся гороховая каша в больших глиняных горшках.

– Скромная пища у нас, не боярская.

– Не до жиру теперь. Разморило меня, три недели я в пути, волю Великого князя выполняю, – дружинник, жадно откусывая от краюхи, ел гороховую кашу. – Большое войско под знамёна московского княжества собирается – князь щедро оплатить пообещал. Оружие скупает, оружейников привечает.

– Много ли доспешников собрал князь?

– Доспешников немного, тысячи две на всех. Где их взять? Часть у Олега – рязанского князя – в услужении, другие – у Михаила – князя тверского. Они на стороне Мамая выступают, вороги. У хана вся сила Волжской орды собрана – и татары, и литовцы, и греки, и рязанцы. Одна надежда – народ поможет, – глаза дружинника потемнели, словно небо перед грозой.

– Как же без доспешников воевать, а, воин? – Пересвет глубоко вздохнул и глянул прямо в тёмно-синие глаза гонца, – ведь порубят мужиков, почём зря посекут.

– На то князья есть, воевода Боброк. Они знают.

– Боброк воеводой? – переспросил Пересвет. – Не князь ли волынский? – он помнил рассудительного воеводу ещё по своей прошлой, домонастырской жизни.

– Говорят из литовских земель приехал Москве служить. А ты, выходит, знаешь его? И сам будто знакомый мне. Кто ты, откуда здесь?

– Про то, гонец, тебе и знать не надобно. Отдыхай. Пойду, корму твоему коню задам.

Монах вышел во двор. Солнце зашло давно, утащив за собой последние отсветы зари, оставив взамен колючую прохладу наступившей ночи. Луна окрасила тусклым серебром вмиг застывшие листья деревьев и стены строений монастыря. Звёзды рассыпались по глубокой чёрной пустоте неба, словно искры растревоженного костра, и задрожали мелкой дрожью, боясь темноты и неслышно подкрадывающейся осени. Пересвет, подняв фонарь над головой, пересёк двор и вновь зашёл в конюшню. Лошади затоптались на месте, услышав знакомые шаги.

– Я это, не волнуйтесь, – схимник прошёл к стойлу чалого, поднял туес, неспешно вышел во двор, туда, где у коновязи стоял рассёдланный гнедой гонца.

«Знакомый, говоришь? – продолжил он в своих мыслях начатый в трапезной разговор. – Ясно знакомый. Я ж не всегда был постриженником, был когда-то таким же дружинником. Да кровей боярских. Всё мечом махал, власти хотел. Где она власть! Потерял брата в ненужной междоусобной борьбе, пережил предательство лучшего друга, семьи лишился. Ушёл в монастырь, схиму принял, пытаясь скрыться от дум. Молчать научился».

Пересвет поставил ведро на землю перед гнедым. Тот тихо, радостно заржал, почуяв друга, и по самые уши залез в ведро с остатками овса. «Народ, говоришь, поможет? Поможет. Но я знаю, что девять человек из десяти на поле лежать останутся». Монах постоял ещё несколько минут в раздумье, затем твёрдым шагом прошёл в строение, в котором были сложены земледельческие орудия монастыря. Пробрался в дальний угол. Здесь, установив фонарь повыше, Пересвет начал доставать доспехи, бесформенной грудой лежавшие в пыли и паутине уже много лет с тех пор, как он переступил порог монастыря. Поднял стальной наголовник – ерихонку, покрутил в руках, тщательно сдувая пылинки, аккуратно надел на голову – будто не снимал никогда. Копьё привычно легло в ладонь. Проверил тяжесть его на весу, провёл пальцем по острию, по длинным острым ножам, идущим от наконечника почти к середине древка. Приставил к стене. Поднял массивный круглый щит, опробовал на прочность ремни держака, покрутил перед собой послушным мечом. Положил рядом с копьём.

Вытащив на свет тяжёлую кольчугу, Пересвет вспомнил того кузнеца, который ковал кольцо к кольцу сам, без помощников – таков уж был у них договор.

– Хороший доспех сработал, молодец, – вслух высказал он свою мысль, – стрелой не возьмёшь. – Пересвет с удовольствием бывалого воина помял в руках железную рубаху. – Нет, не спасёт броня – слишком мала дружина и слишком много мужиков. Всех посекут, зальют поле кровушкой. Он бережно положил кольчугу на место, поправил крест на груди и протянул руку за копьём: – Как убедить пахарей в бою не дрогнуть, не побежать?

– Бог поможет, Пересвет!

Схимонах резко обернулся, столь неожиданным ему показался здесь чужой голос.

– Бог и святая Троица поможет, – повторил стоящий у открытой двери настоятель монастыря – преподобный Сергий. – Я ещё в трапезной понял, что ты обязательно должен быть там, на поле.

– Иду, преподобный Сергий. Не могу в стороне остаться, когда вся Русь поднялась. Конь мне нужен покрепче. Тот, чалый, подойдёт.

– Чалый – добрый конь. Ослябю возьми с собой. Сила в нём от земли великая, и духом он крепок.

Едва только первые проблески рассвета разогнали ночную тьму, как иноки уже крутились возле стоящего посреди двора точила. Ослябя вращал круг, оставляя на камне крупные кляксы от тяжёлых капель пота, а Пересвет старательно–сосредоточенно подправлял остриё наконечника копья, время от времени пробуя пальцем его готовность к бою. Наконец, кивнул головой напарнику, признав окончание работы. Ещё раз взвесил копьё в руке. Древко добротное, из выдержанной ели, длинное, для пешего боя.

– Кольчугу, меч и щит возьми, тебе отдаю, – сказал, обращаясь к Ослябе, и пошёл кормить и седлать коня. Через час будущих бойцов Дмитриева войска вышла проводить вся братия святой обители.

– Благословляю вас, молитвой помогать буду каждый день и час, – игумен поднял вверх руку, осеняя крестом преклонивших колени богатырей на прощание.

Ещё через полчаса Пересвет с Ослябей, оставив монастырь далеко позади, ехали на соединение с силами Великого князя Дмитрия. Пока добрались до Москвы – войско уже ушло вперёд. Лишь у самого Дона догнали обозы и ещё целый день обгоняли пеших ополченцев.

Убеждениями, призывами, обещаниями собрали народ, и люди под воздействием порыва пошли на бой. Кто-то пожалел, протрезвев, кто-то испугался, кто-то махнул рукой – «А-а-а! Авось вывезет!». Но все шли и шли, не возвращаясь, готовые поверить, что раз и навсегда объединяются русские князья, надеясь на чудо и на столь желанную победу – слишком много ненависти накопилось у народа против чужеземных поработителей.

– Вовремя прибыли, брат Пересвет. Никак сегодня последняя ночь предстоит перед битвой.

– Вовремя, прав ты, брат Ослябя, – Пересвет на миг отвлёкся от тяжёлых, как атлантов груз, мыслей. – Как воеводы решат. Битву проиграть – власти лишиться и Русь погубить. Видишь, остановились, – видно, к общему согласию ещё не пришли. Если через реку пойдём, значит, сечи не миновать.

Ночь опустилась сразу, едва солнце плюхнулось красным шаром в воду Дона. Десятки костров осветили берег, дым смешался с туманом, густо валившим от реки. Подошли обозы, забулькало в огромных котлах варево.

– Пройду я, Ослябя, по лагерю, – Пересвет шагнул по вытоптанной сотнями ног траве ближе к Дону, выхватывая обрывки разговоров у многочисленных костров:

– землица здесь больно хороша, богатая, словно масло. Вот урожай даст…

– плыть что ли надо? Не умею я – у нас в деревне река маленькая…

– овин не доделал, ушёл. Сын мал ещё – не так сделает, эх!

– вот силища какая – костров, что звёзд!

Воеводы шатёр не поставили. Каждый из них – князь, хозяин людей своих, у каждого, кроме дружинников, ополченцы в подчинении. Здесь, на бугре, при свете двух костров они шумно спорили о завтрашнем дне:

– Нельзя, князь, на тот берег идти – больно враг силён. Что делать будешь, коли прижмут к реке? Посекут саблями, закидают стрелами.

– Зато с тыла не обойти, смерть принять грудью – чести больше.

(Пересвет определил по голосу Владимира Андреевича – храбрейшего из князей).

– Переправляться надобно! Нечего от татар бегать – не за тем шли сюда, не за тем клич кидали по всей земле! К устью Непрядвы пойдём. Поле там хорошее, широкое. Ополченцев в передовой полк поставим – им всё равно погибель, а бежать некуда будет, выход один – драться за собственную жизнь. Татары завязнут в гуще людской, устанут в рубке.

– А ты где будешь? С холма смотреть?

– Не с холма, а из дубравы, что в стороне стоит.

Волынский князь, крепкий бородатый мужчина, сверкающий при свете костра металлом шлема и кольчуги, резко повернулся на голос:

– Дружинников туда поставим, Дмитрий, в засаду! И Владимира Андреевича с ними до поры. Свежие силы спор решат. Коль не распознают эту хитрость татары – наша возьмёт.

Пересвет вышел на берег Дона. Постоял у воды, рассчитывая ширину реки: «Так, завтра переправа. Решились-таки. Значит, будет битва». Вернулся к своему костру и, подстелив под голову седло, лёг спать.

Весь следующий день русское войско налаживало временные мосты из наскоро сколоченных брёвен, чтобы переправить пеших ратников. Конники нашли брод двумя верстами ниже по течению реки. Переправлялись долго, весь день и значительную часть ночи. Будто отсекли себе путь назад, оставив на другой стороне разговоры и сомнения. Построились боевым порядком и молча двинулись за князьями, разгребая руками седые бороды тумана, смахивая рукавами рубах капли пота с вспотевших от напряжения лбов.

Пересвет вёл чалого в поводу, давая ему отдых перед боем. Может быть, именно этот час даст ему – Пересвету, возможность чуть больше времени быть на коне во время сечи.

Могучий монах шёл, осторожно ступая, опустив взгляд вниз, высматривая на пути поздние осыпающиеся цветы, стараясь не задеть их случайно, обойти сторонкой. Взмыл жаворонок вверх, крича жалобно, словно захлёбываясь плачем: «Где моя подруга? Где она? Куда пропала? Кто поможет?» Увела птица взор Пересвета в бесконечную высь. «Эх, небо-то какое, бездонное, словно душа младенца беспомощного, а тишина-то!» – Пересвет перевёл взгляд на вышагивающее воинство. Звона кольчуг не слышно: пахари, ремесленники, кожемяки – не воины. Лапти хлопают, хрустят лыком. Кто-то сел подвёртки перемотать – вертит в руках лычную обувку, пытаясь дрожащими потными пальцами связать рваные мочальные концы: «К-кочедык дома забыл. Лычаки развалились с-совсем. Как же это я к-кочедык забыл?» Рядом цеп положил вместо булавы – привычное оружие. Кто-то крестится и неслышно шепчет что-то одними губами, не глядя по сторонам, другой идёт твёрдо, сосредоточенно устремляя взор куда-то поверх голов, поверх стягов и икон, высматривая устье Непрядвы.

Туман поднимается, рассеиваясь в вышине, уходя белыми прозрачными облаками, открывая широченное, заросшее переспелой травой поле и зловещую картину приготовившихся к кровавой сече безжалостных врагов, шевелящейся массой заполнивших всё видимое пространство. Шатёр вдали, на высоком месте – они не собираются отступать, не верят, что русские пересилят себя, пересилят свой извечный страх перед татарином и примут бой. Жуткая, безмолвная тишина, нависшая над вывалившими на поле русскими полками, прорывается вдруг отрывистыми возгласами:

– Ого, сколько их!

– Домой не повернуть, поздно.

Страх плотным едким запахом пота окутывает русский строй.

– Скорей бы в сечу.

– Пластины не взял, – обречённый голос бормочет в толпе, – стальные, крепкие. Стрела не пробивает. Почему не взял, дурак?

Кто-то протискивается из заднего ряда вперёд:

– Где же доспешники, почему не видно доспешников?

– Вон, вон там, под стягами сам Дмитрий!

– Слава Дмитрию, слава Великому князю московскому! – над русским войском поднимается гул. А Дмитрий, разъезжая перед строем передового полка, твёрдым голосом произносит короткую речь-призыв, просит поверить в силу свою.

– Эй, урус! – перекрывая речь Дмитрия, разносится над полем. – Урус, выходи на бой, – со стороны мамаева войска доносятся шум, ругательства и ободряющие крики. Заставляя проворно расступиться жаждущие крови передние ряды, конь выносит на поле огромного человека с копьём и щитом. Кольчуга плотно обхватывает шары плеч, и, кажется, готова лопнуть на мощной груди. Кривые, словно вырезанные из дубовых корней, ноги стальными тисками сжимают грудь длинногривого жеребца чёрной масти, с огромной металлической бляхой на груди. Шишак с укреплённым сверху конским хвостом плотно обхватывает широкое, круглое лицо, с толстыми губами и жидкими усами вокруг рта.

Блестят презрением горящие, словно чёрно-красные угли, глаза, рот кривится в страшной усмешке. Не раз он выходил на бой, не один раз ломал кости и рубил головы восставшим против него. Сам Мамай пусть видит и пусть боится его, мечтающего стать главным в Орде. Всадник одним рывком остановил коня.

– Я – монгольский хан Темирмурза-Челубей, – закричал он в ряды русских ратников. – Кто выйдет сюда, на бой посреди поля!?

«Вот он, этот момент! – Пересвет, одним взглядом оценив невероятную мощь бойца, понял, что может попытаться сбить хана с коня. – Шлем у него хороший, и кольчуга добрая, бить между пластин надо, тогда её возьмёшь. Копьё у него короче на четверть, – в этом моё преимущество!»

Он мельком глянул на ряды передового полка: «Может быть, тогда удастся удержать их стойкость? С Богом!» И русский монах, раздвинув напряжённые ожиданием ратные ряды, медленно выехал навстречу хану. Вздох облегчения пронёсся над русским войском, перешедший затем в рёв, вдруг смолкший до отчаянной, гудящей пчёлами тишины.

– Я вырву твоё сердце, урус! К смерти готовься!

Всадники разъехались по сторонам и неожиданно вместе ринулись навстречу друг другу.

«Вот сюда, меж пластин попасть!» Пересвет увидел, как остро отточенное жало наконечника копья прошло точно туда, куда он направил удар, увидел, как края лезвия вспороли разлетающиеся металлическими осколками кольца кольчуги. Увидел злой, удивлённый взгляд Темирмурзы и стальной булат его копья, от которого увернуться было невозможно.

Он сумел лишь подставить правую сторону груди, развернувшись за своим копьём и стараясь изо всех сил удержать древко в руках. Пересвет успел выхватить взглядом искажённое ужасом недоумения лицо падающего с лошади Темирмурзы, понял, что в руках уже нет копья, но можно ещё успеть повернуть лошадь назад, к русским рядам. Он уже не слышал неистового многоголосого крика радости, прокатившегося над полем, а видел только ликующие лица людей, будто битва была уже выиграна, будто сброшено, наконец, ненавистное ярмо, десятками лет висящее на плечах каждого русского человека. Он попытался обнять ставшую красной шею коня, но смог только положить голову на гриву, а затем, когда ряды сомкнулись за спиной, близко-близко увидел разлетающиеся в разные стороны лепестки осыпающихся осенних цветов Куликова поля.