Заслуженный художник России Иван Васильевич Лежнин (1924–2002) на протяжении десяти лет общался с Аркадием Александровичем Пластовым. Свои впечатления о незабываемых встречах записал уже после ухода из жизни великого живописца. И лишь недавно, в 2007 году эти воспоминания были изданы. Предлагаем вашему вниманию небольшой отрывок из увлекательной книги Ивана Лежнина. Эти страницы адресованы всем, кому дорого имя Аркадия Пластова.

«Не так давно я имел счастье говорить с человеком, который в раннем детстве видел Пушкина. У него в памяти не осталось ничего, кроме того, что это был блондин, маленького роста, некрасивый, вертлявый и очень смущённый тем вниманием, которое ему оказывало общество. Уверяю вас, что на этого человека я глядел как на чудо. Пройдёт лет пятьдесят-шестьдесят, и на тех людей, которые видели Толстого при его жизни (да продлит Бог его дни), будут так же глядеть, как на чудо. И потому я считаю не лишним рассказать о том, как весной тысяча девятьсот пятого года я видел Толстого...»

А.И. Куприн

Наверное, у всякого в жизни бывает событие, незабываемое до конца дней. У одних оно радостное, у других, наоборот, лучше не вспоминать. Но как самое волнующее и дорогое хранит наша память встречи, общение с великими, выдающимися людьми. Всё гаснет – беды и потрясения, радости и печали – в сравнении с глубиной впечатлений от встречи с великим человеком. В подтверждение этой давней истины хорошо сказано у Куприна на трёх с половиной страницах воспоминаний о том, как он видел Толстого на пароходе «Св. Николай».

Нет смысла пересказывать, когда есть возможность прочитать о том, какие впечатления вынес талантливый, самобытный писатель «от этого человека в течение десяти-пятнадцати минут», «что успел продумать и перечувствовать между вторым и третьим звонком».

Но, перечитывая это откровение, не умолчишь о своём восхищении значительностью продуманного и перечувствованного автором о великом создателе «Войны и мира» всего лишь за несколько минут встречи!

И ещё тем, что называется высоким мастерством слова. А за строкой: «Я считаю не лишним рассказать о том...» – что-то поучительное и некий призыв к другим поведать людям обо всём, достойном интереса. И почти обязательное для всякого, кому посчастливилось видеть и знать человека такой же вот толстовской величины.

Какая-то решимость высказаться о том, кого видел и знал, желание осветить в нём то неуловимое, о чём не лишне рассказать другим, наверное, зреет у всякого, вопреки полному огорчения недоступным, признанию Куприна: «Что, если бы я следил за ним в продолжение несколько лет, он (Толстой) так же был неуловим...».

В этом признании найдёт смелость всякий, кому есть о ком вспомнить и есть о чём сказать.

Будучи в Ленинграде ранней весной 1977 года, заночевал я у давнего приятеля, известного художника Анатолия Павловича Левитина. Помню наш затянувшийся разговор. Оба мы, да и все, думаю, ленинградцы были тогда под впечатлением только что открывшейся, посмертной персональной выставки Аркадия Александровича Пластова, и мысли наши, естественно, были в унисон этому событию. Мы были единодушны в своих суждениях о его изумительном искусстве и волновались далеко заполночь не по причине бессонницы.

Порой, в продолжение переполненного впечатлениями дня, в темноте ночи, нахлынут воспоминания о самом дорогом и волнующем из прожитого, и всем знакомая потребность с кем-то поделиться сокровищами памяти одолевает вас. Слово человеческое как-то по-особенному впечатляет, если слышится в темноте, западает в душу глубже и теплее. Услышанное в озарении нашего воображения порою видится ярче, может быть, поэтому мои отрывочные воспоминания о встречах в Прислонихе производят впечатление на невидимого слушателя, – думалось мне. Не раз казалось, что я утомил его и делал паузу, но из темно- ты слышалось: «Я не сплю. Это очень интересно! Продолжайте». Изредка Анатолий Павлович, тронутый какой-либо чертой характера, особенностью, присущей герою моих рассказов, или случаем, в котором проявились лучшие душевные качества, или глубиной мысли, высказанной им точно и образно, поддерживал вдохновенье рассказчика: «Это удивительно! Да-а! Мудро!» Когда собеседник пристально слушает тебя, видно и во мраке.

Его настоятельным советом написать обо всём, о чём я рассказал, закончился наш тот ночной разговор, неизбежным финалом которого было обоюдное согласие отправиться в царство Морфея.

А утром Анатолий Павлович убеждал меня: «Знаете... То, что рассказали о Пластове Вы, как понимаете его Вы, – интересно знать многим. Ваш долг – написать об этом. Не теряя времени, приступайте... Получится», – говорил он, снимая путы моих сомнений и внушая уверенность. А в доказательство он ссылался на то же, с чего начал Куприн своё воспоминание о том, как он видел Толстого на пароходе «Св. Николай», что и стало эпиграфом к «Моим встречам с Пластовым».

Академик на сеновале

При всей своей эмоциональности, Аркадий Александрович не всегда и не сразу доверялся своему первому впечатлению о человеке. Но если уж он в тебе что-то увидел и оценил, это почувствуешь.

Убедившись, что меня встречают в доме Пластовых не «ради приличия», я забегал к ним наспех, бывая в тех краях. Как-то на попутной машине я ехал сенокосной порой на Суру.

При въезде в Прислониху забарахлил мотор, и основательно. Шофёр, чертыхаясь, швырнул замасленную телогрейку на землю и объявил скорее для себя: «Это надолго... А ты топай, догоню через часик». Проходя деревней мимо дома, как не заглянешь, если вхож в него, если желание обменяться словом и взглядом с хозяевами беспокоит тебя. Подхожу без обычного волнения. Даже пёс узнаёт, помахивает хвостом, не лает. Вхожу во двор, а там не до меня – сено мечут на сеновал. Сам Аркадий Александрович, проворно работая вилами наверху, принимает, а Катя, сноха Лена и какая-то соседка снизу подают ему одна за другой душистую ношу. Я хотел было незаметно уйти, не мешать людям. Но Аркадий Александрович, завидя меня, зовёт: «Проходите-проходите...».

И как бы извиняясь, продолжает, не бросая работу: «Я уж спускаться к вам не буду. Надо спешить, а то не ровен час – дождь... И сено, считай, погибло».

Остановился, утирая рукавом вспотевшее лицо, и окинув взглядом жаркий небосвод, пояснил озабоченно: «С утра грозой пахнет. Надо торопиться... А вы садитесь тут на бревно и рассказывайте новости. Нянька! (Екатерину Васильевну Шарымову он тоже называет так). Принеси ему кваску, с дороги хорошо испить».

Катя тут как тут. Передо мной полный кувшин особенного, пластовского кваса с мёдом, изюмом и, должно быть, с какими-то душистыми травами. Пьёшь его и глаза от удовольствия жмуришь. Аркадий Александрович, продолжая работать, спрашивает, куда я еду, надолго ли, с какой целью. Рассказывая, смотрел на него снизу вверх, рассматривал в ракурсе, знакомом лучше всего монументалистам.

Нельзя было не залюбоваться его сноровкой в крестьянском деле, какой-то удивительной одержимостью и вдохновеньем. В тёмном провале сеновала его статная фигура казалась мне символическим воплощением неутомимости и русского трудолюбия.

Подумалось, вот бы кинохронику-то сюда, с моей точки, где сижу. Кадры были бы поистине уникальны. Ведь не часто можно увидеть знаменитого человека вот так, как увидел его я.

Кстати, это был наиболее запомнившийся случай, когда пришлось увидеть Пластова за обычным для сельского жителя занятием.

Когда видишь людей, занятых делом, в котором не можешь принять участия, то чувствуешь себя как бы лишним, бездельником. Поэтому поспешил откланяться.

Всякий раз, когда я вижу репродукцию с его общеизвестной картины «Сенокос», мне живо вспоминается то жаркое лето, двор в доме Аркадия Александровича, он сам в тёмном обрамлении дверей сеновала, аромат душистого сена, добрые женщины и необыкновенный пластовский квас. Да и в ком не займётся душа воспоминаниями своего лета, наполненного звонкой радостью праздничной поры сенокоса, при созерцании этого шедевра?

Иван Лежнин