Отец угасал. Эльза Иларьевна понимала, что это – конец, но продолжала надеяться. Происходящее представлялось ей бульдозером, наезжающим на жильё, откуда вспархивали растрёпанные страницы книг в виде белых флагов. После ухода матери жизненный порядок почти не изменился. Остались сшитые мамой нежные оборочки на тюле, сумочка с губной помадой и шпильки в шиньоне словно ждали свою хозяйку на прикроватной тумбочке, создавая иллюзию жизни.

По-настоящему Эльза запаниковала, когда заметила, что отец перестал читать. Старик с каждым днём становился всё более рассеянным, глаза покрылись то ли поволокой, то ли невысыхающая слеза застила ему зрение.

* * *

После урока к Эльзе Иларьевне подошла Дашка.

– Не ставьте мне, пожалуйста, двойку. Ну, пжалоста… – начала привычно канючить.

– Но ведь Вы, Дарья, ничего не ответили. Вы даже не открывали Есенина, не говоря уже о том, чтобы хоть что-то выучить наизусть.

– Ну, не люблю я стихи, – девчонка надула пухлые губки.

– А что любите? Прозу? Вот закончим «серебряный век», начнём «Разгром» – посмотрим, как Вы любите прозу.

– Не… Прозу я ваще терпеть не могу. На первой странице засыпаю. Я рэп люблю. Я сама, знаете, как сочиняю! Лучше меня никто в городе рэп не пишет.

– Это скороговорки, что ли, под музыку?

Дашка с минуту тупо смотрела на учительницу. Эльза – на неё. У Дашки опять новая причёска: волосы обесцвечены, общипаны и торчат, как прутья, – все разной длины. И штаны, спущенные с попы, напоминают рабочую робу или спецодежду, в которую наложили камни, – неужто это в моде?

Дашка едва сдерживала возмущение. Во дворе школы она разразилась громкими гневными восклицаниями: «Во дура! Ну и ду-ура! Это ж надо такое ляпнуть! И такая серая мышь с хвостиком волос на маленькой башке пытается ещё чему-то учить. Да её в прошлом веке фашисты к нам забросили – факт!»

– Ты чо, Даш, сама с собою ругаешься? Умом тронулась?

Это Вован догнал её в школьном дворе и весело выглянул из-за спины.

– Ща! На Мышь ругаюсь!

– Из-за «пары» пар выпускаешь? О, смешно, да, получилось: пар из-за пары… Покурим, что ли, за школой?

Они завернули за угол здания. Вован достал свою пачку, дал Дашке прикурить. Настроение у неё было не ахти.

– Да не парься ты, одной парой больше, одной меньше – у тебя их целый воз, – он затянулся с удовольствием.

– Скорей бы всё кончилось, школа эта долбанная. Всё равно ж не учимся.

– Это ты не учишься? Мне бы твои оценки. Мне аттестат не видать, как своих ушей.

– А он тебе нужен?

– Честно? Ну, не знаю. Я ж в Москву собираюсь. Что ржёшь? Посмеёшься, когда я на всю страну прославлюсь, и ты меня по телеку увидишь. Меня в группу приглашают, в известную. Ребята продвинутые – не шпана какая-нибудь.

– А зачем тогда со шпаной водишься?

Дашка скорчила инфантильную гримасу, растопырила пальцы, изображая своих приятелей, ответила, растягивая гласные:

– Эта-а не шпа-а-на, эта мы, г-гоп-ники.

– На что ты силы свои и таланты тратишь?

– Я на литре новый рэп сочинила, а Мышь со своим Есениным пристала. Прикинь, она не в теме, что такое рэп!

– И мне он до фонаря, твой рэп, – Вован явно дразнил её.

– Да? Так послушай, свеженький, только что с горячей вот этой головы.

Дашка подняла со снега рюкзак, порылась в нём и извлекла помятую тетрадь, исписанную с разных сторон. Долго листала и, наконец, ткнула пальцем в искомое.

– Вот: День Валентина нам надежду светит и может быть светлее нету дня веть любят все и взрослые и дети и может и полюбят и тебя!!!!!

– Ну, ладно, Даш, мне пора. У нас чатовка в «Крыльях».

– Тебе не понравилось?

– Нормалёк, но мне, правда, надо идти.

Вован натянул ей на глаза козырёк меховой кепки, чтобы развеселить напоследок, и сделал несколько широких шагов назад, как вдруг на кого-то наткнулся спиной, обернулся – Мышь.

– Хайль Гитлер, Эльза Иларьевна!

Та не ответила, только ускорила шаг.

– Эльза Иларьевна, постойте, – окликнула её Дашка. Пихнула ухмыляющегося Вована в плечо:

– Болван ты, Дедов! Тебе б только с компьютерными гоблинами сражаться, – и помчалась догонять учительницу.

* * *

Проводив Эльзу до подъезда, Дашка неожиданно для себя стала напрашиваться к ней в гости.

– Ко мне нельзя, – смутилась учительница, – у меня больной отец.

– Я не помешаю. В коридорчике тихонечко посижу на табурете, пока Вы мою тетрадь со стихами прочтёте. Понимаете, мне это очень важно, – Дашка торопилась убедить Эльзу, чтобы та не ушла, не дослушав. – Мать меня не понимает. У меня талант к музыке, я её всё детство просила отдать меня в музыкальную школу, а она – «не дурачься» и всё. А я в Москву хочу, в группу. Меня возьмут, обещали, только сказали, что надо ноты выучить – сольфеджио там всякое, гармонию, а я ничего этого не знаю. И аттестат мне не светит – страшно в Москву без аттестата ведь!

– И даже ноты не читаешь?

Дашка артистично развела руками:

– Кто ж меня нотам-то учил!

Эльза стояла в оцепенении. Произнесла нерешительно после паузы:

– Ну-у, пойдём.

Прошли на кухню. Дашка с оглядкой водрузила на светлый гобелен диванчика видавший виды рюкзак. Вышитые салфеточки на буфете, прихваточки, какие-то вазочки с ненастоящими маленькими букетиками. В большой комнате Дашка успела разглядеть массивное чёрное пианино.

– Вы что, играете? – удивилась громким шёпотом.

– Говори нормально. Дед плохо слышит.

– Красиво у вас, как у настоящих немцев.

– У меня только мама немка, а папа из крещёных татар, из православных.

– А разве такие бывают?

– Выходит, что бывают. Пельмени будешь? Пять минут – и готовы.

– Не-е, мне пельмени дома осточертели. А почему в мешочке? Это настоящие? Не магазинные? Вы что, сами их лепили? – глаза гротескно округлились. На самом деле – артистка.

* * *

Дашке она дала с собой Пушкина. Именно Пушкина, «Повести Белкина». Надо ж с чего-то начинать! Пусть начнёт с самого простого, увлекательного, и чтобы язык был настоящий, чтобы было Слово! Потом, после Пушкина, она объяснит девочке, что чтение – это и есть самый высокий полёт творчества. Без талантливого читателя не может быть артиста.

Кино, спектакль, концерт – готовая к употреблению пища, не требующая духовных сил и творческих затрат. Зато книга превращает читателя в режиссёра, художника по костюмам, декоратора, актёра… Если вечером, как договорились, Дашка позвонит насчёт своих речитативов, надо аккуратно перевести разговор и пригласить её в театр.

– Кто-то приходил, дочка? – отец только что проснулся.

– Была ученица, – коротко ответила Эльза, перебирая книги на полке.

– Раньше ученики не приходили к тебе домой.

– Это хорошо или плохо?

– Мама говорила, что учителю держать нужную дистанцию с учениками так же важно, как актёру уметь держать паузу.

– Мама имела право так говорить – ученики любили её.

– Да, но они считали язык фашистским и за спиной называли её немецкой крысой. После войны тяжело было преподавать немецкий. Вот она и уговорила тебя пойти на филфак…

– Ты думаешь, литературу преподавать легче? Моя дистанция с учениками не позволяет мне до них докричаться. Что мне сделать, чтобы они услышали, наконец, Пушкина?

– Неужели нужно кричать, чтобы кто-то услышал Пушкина? Пушкин – наша генетическая память, наш собственный внутренний голос.

– У-у, эту генетическую память давно вытравила современная медийная попса. Нынешние короли наладили успешное производство искусственных соловьёв – целую фабрику соловьёв, и юным принцессам нравится всё искусственное! А мы с тобой плотно закрыли ставни и сидим в изоляции, лжём себе, что это и есть жизнь.

– Ты забыла финал сказки Андерсена?

– Это всего лишь сказка, нынче балом правят деньги.

– А деньгами – сатана. Помнишь, у Шукшина? Вышел чёрт из монастыря, возмущается: «Что там за портреты понавешаны?» – «Это наши святые». – «Пора снять. Устарели» – «А с кого писать?» – «С нас пишите». Так что, дочка, чертей слушать – в ад угодишь.

Эльза брала с полки то одну, то другую книгу: что же дать отцу? Чтение спасёт его, ведь смерть только и ждёт момента, когда начнёт угасать сознание, чтобы захватить свою жертву врасплох.

Она покрутила в руках томик Валентина Распутина:

– Будешь? Лучше ведь, чем таблетки.

Протянула книгу, но тут поняла, что держит «Последний срок», и резко опустила руку.

– Давай, давай последнюю совесть России. Вкус к настоящему слову привила ещё в раннем детстве мама, когда каждый вечер читала нам с сестрой сказки Пушкина. Аннушка была уже невестой, но прибегала с посиделок и кричала с порога: «Без меня не начинать!» А мама и не начинала, тянула время, и я с замиранием сердца ждал стука сапожков сестрицы в прихожей.

И, знаешь, – отец замолчал на минуту, нажимая рукой на поясницу, лицо его исказилось от боли. – Когда я получил письмо из Казани от Анны, что мама, твоя бабушка, очень плоха, и приехал, она меня не узнала. Я добивался, чтобы мама сказала, кто я такой, и она ответила: «На Тургенева похож». Сына не помнила, а Тургенева помнила. Любила русскую литературу...

– А мама Гейне любила… «Sie liebten sich beide, doch keiner wolt es dem andern gestein». Как только начинала читать – мне рыдать хотелось.

– «...но в мире новом друг друга они не узнали». Неужели там не дано будет… – отец не договорил, уткнулся в подушку, и Эльза долго стояла к нему спиной, боясь разоблачить старческие слёзы.

* * *

Пушкин. «Выстрел». Дашка открыла книгу. Та-ак, ну, что там? Мышь сказала, книга – супер, не оторвёшься. «Мы стояли в местечке *** Жизнь армейского офицера…». Ну, нет! Не в моих силах это читать. Со скуки умрёшь. Пропустим. Дальше? «Метель». Стихи какие-то. «В конце 1811 года, эпоху нам достопамятную, жил в своём поместье Нена… Ненарадове…». Бог мой – что за дрянь! «… Гаврила Гаврилович Р***…».

Захлопнула книгу. А про рэп Мышь так ничего и не сказала! Но по глазам-то, по глазам и так всё видно – презирает она такое творчество. Есенина ей подавай! Со своими допотопными книгами лезет в душу.

Зазвонил сотовый. Достали эти гопники!

– Чо надо? Ну, переметнулась! А те чо? Да, представь, и посикала... А Верзила – уже не мой пацан, понял? Никуда я не пойду. И выяснять отношения не собираюсь. Ой, ой, что вы, что вы! Не из пугливых…

Бросила трубку. Посидела. Снова открыла книгу. Захлопнула. Гаврила Гаврилович Р**! Кому это надо? Достала косметичку. Нанесла на лицо толстый слой самого светлого, почти белого тонального крема, накрасила чёрной помадой губы, несколько раз обвела карандашом глаза. Извиваясь змеёй перед зеркалом, начала читать: «А я писала и буду писать, и не сойти мне с этого места, если попытаюсь солгать! Я – самая клёвая, неутомимая, девчонка не ваша, непогрешимая, отстаньте вы все, неформалы фальшивые…». Волосы начесала, сбрызнула лаком, не расчёсывая. Кепку не стала надевать, чтобы не прижать торчащие пучки, – и вынырнула из квартиры в сырую мглу.

* * *

Эльза готовилась к предстоящему уроку. Чтобы быть современными, нужно читать классику, но как объяснить это Дашке и её ровесникам?

Настоящая литература непрерывно напоминает о вечном, об истинных ценностях. Она не может быть модной, потому что вне времени. Все эти Донцовы и Сорокины пришли и уйдут, как буцы на ногах Дашки или сползающая с её детской попки грубая роба, а Пушкин и Гоголь вечны.

Как хорошо, что завтра – Блок! Нужно показать его как личность трагическую, чистую, возвышенную. Он тоже сначала отдал дань модным поветриям. Мода – всегда полуправда.

Разве может существовать на земле неземная любовь? Но и приземлённая любовь – всего лишь похоть. Подлинная Любовь – это одухотворённая реальность. Большинству из нас она не даётся. Проще предаться свободной любви или отгородиться от неё книжными полками. Блок погубил себя, но найденный им образ Прекрасной дамы связал духовное с реальным. Вот где любовь истинная…

Но разве можно в 17 лет в это поверить! Не рано ли? Или, наоборот, поздно?

* * *

Директриса перекрывает дорогу.

– Эльза Иларьевна, пройдёмте ко мне. У нас ЧП, – пропускает в кабинет и плотно прикрывает дверь. Шепчет громко, горячо дышит в лицо. – Вчера мне поздно вечером прямо домой… Из милиции… Дарья Налётова выбросилась. С крыши дома. А с утра уже ползут слухи, что она не сама, что её изнасиловали. Слухи пресекайте, с детьми проведите беседу, мол, следствие разберётся, с кем она шашни крутила. Не хватало нам такого пятна на школу! Возмутительно… Проглядели… И Вы, Эльза Иларьевна, вряд ли замечанием отделаетесь.

* * *

В классе тихо. Повзрослели. Глаза опущены. Мёртвый порядок. Что сказать им?

«О доблестях, о подвигах, о славе Я забывал на горестной земле…». О чтении… о славе… о судьбе… Чтение – главная ценность, основное делимое. Слава – только делитель… «Когда твоё лицо в простой оправе…». Поздно.

Слишком поздно. Судьба – мизерное частное, если делимое невелико или делитель при жизни зашкаливает. А у тебя, Дашка, и вовсе – ноль. Только что лил дождь, а уже хлопья снега летят вместе с листьями. «Передо мной сияло на столе». Я вижу твоё лицо, оно сияет, облепленное мохнатыми хлопьями первого снега. Это я тебе читаю, послушай! «Но час настал, и ты ушла из дому… Я звал тебя, но ты не оглянулась, Я слёзы лил…». Ты слышишь – звуки поют вместе с метелью? Какая магия звуков! Не правда ли, прекрасно? Это Блок. Это – навсегда…

* * *

Старик слабел с каждым днём и отказывался есть, только пил. По ночам стонал тихонько: «пить». Эльза научилась слышать бесшумный шелест его губ и вскакивала по первому зову.

Однажды она крепко заснула и вдруг сорвалась с постели, бросилась птицей к белой кровати. Комнату освещал уличный фонарь, нарядившийся в новую снежную шапку. Старик покойно лежал на спине. На фосфорном лице незнакомо выделился заострившийся нос. Эльза толкнула отца в плечо и коротко вскрикнула. Он открыл глаза, посмотрел по-детски обиженно: «Что?» Она разрыдалась. Всё понял, погладил по волосам:

– Нет, не пришла ещё за мной, окаянная. Я, как старуха Распутинская, жду её, а она в прятки играет.

Эльза не унималась.

– Ну, ну, дочка…

– Ты не должен, слышишь, не смеешь! – подняла на отца дикие глаза. – Ты так и не сказал мне, как жить. Я не знаю, понимаешь? Мне страшно.

– Не бойся, я тебя никогда не оставлю. Разве тебя оставила мама? А меня? Или Пушкин нас оставил, а? – отец улыбнулся. – Если здесь есть Слово, то Там – тем более. Тебе дано, ты услышишь, только и сама должна хоть кому-нибудь открыть слух. Помни об этом.