Симбирск расположен на нагорном берегу Волги. Восточная оконечность города, начиная от огромного белого здания дворянского собрания до убогих лачуг пригорода обрамлена двумя общественными садами: Новый Венец и Старый Венец, открывающими красочную панораму нескончаемых фруктовых садов, знаменитой на всю Россию симбирской антоновки, и красавицы Волги, несущей свои могучие воды где-то далеко внизу. В этих садах горожане находили отдых, вдыхая пьянящий аромат весны, палящий зной лета и вкусный мороз снежной зимы. Особенно повышенной любовью горожан пользовались короткие дни цветения яблони, обычно падающие на конец апреля или первые дни мая. В эти солнечные, мягкие дни на обоих Венцах творилось что-то невообразимое, и трудно сказать любовалась ли восхищённая публика молчаливой яблоней, или молчаливая яблоня восхищённой публикой. В этом году яблоня цвела особо буйно и дружно, и не мудрено, ибо все яблони сёстры-близнецы, вскормленные одной землёй, умытые одним дождём, пригретые одним солнцем. Было воскресение, третий, последний и самый буйный день цветения.

После обеда Маша и Брагин пошли на Венец. Они прошли квартал главной улицы и свернули на Дворцовую, где включились в разноцветный поток людей, одних уже возвращающихся домой, других торопливо стремящихся на Венец.

– Это моя первая весна в Симбирске, – сказала Маша, осветив Брагина искрами лучистых глаз и делая ударение на слове «весна».

– Значит, Вы никогда не видели, как цветёт яблоня?

– Видела, но не обращала внимания, как-то проходила мимо.

– И сегодня пройдёте мимо?

– Сегодня нет, сегодня совсем другое, – тихо ответила Маша, прищурив глаза, как бы желая скрыть от Брагина истинный смысл её ответа.

– А вы любите природу, Маша?

– Странный вопрос…

– Почему странный? Я, например, к ней совершенно безразличен, – с лукавой улыбкой сказал Брагин.

– Неправда, неправда. Как можно не любить природу, не чувствовать синевы неба, не восторгаться богатством её красок, не трепетать загадочностью звёздной ночи. Люди, не чувствующие этого, плохие, нехорошие, мёртвые.

– Значит я плохой, мёртвый.

– Тоже неправда. Вы говорите нарочно, чтобы злить меня…

– Маша, Вы прекрасны в гневе, но я не виноват, что хочу быть хорошим только для Вас.

– И для природы, — с лукавой улыбкой закончила Маша.

Они вошли в сад. Впереди – море колыхающихся голов, между которыми тут и там мелькали и снова куда-то уходили белые как снег просветы.

Скоро перед глазами развернулся нескончаемый белый ковёр. Куда не взглянешь, – везде снег яблони.

Маша, поражённая величием красоты, стояла в каком-то восторженном оцепенении. Широко открытые глаза не могли оторваться от беспредельного белого поля, полуоткрытые губы были бессильны произнести слова восторга.

– Яблоня цветёт! – тихо проговорил Брагин, чуть касаясь руки Маши.

Как-то ненужно и душно стало в толпе людей, властно захотелось вырваться из круга любознательных глаз и быть только с Машей.

– Маша, пойдёмте вниз.

– Пойдёмте, – радостно ответила Маша. Они молча спускались по Тихвинскому спуску.

Не было слов. Они были не нужны. Были мысли, ясные, как весенний день, мысли. Каждый словами боялся нарушить, спугнуть эту обоюдную ясность.

В дни цветения яблони многие владельцы фруктовых садов открывали, обычно закрытые, широкие ворота и разрешали горожанам гулять в садах.

Маша и Брагин вошли в первые открытые ворота и скоро вступили на рыхлую, чёрную землю. Уходящие вдаль ряды яблонь обдали их нежным ароматом цветения. Отдельные лепестки падали, кружились в воздухе, как крупные хлопья снега, целовали лицо Маши. И на душе было по-весеннему тепло. Они шли между деревьев, и Брагин был взволнован и потрясён тем, что рядом с ним, часто касаясь его своим платьем, идёт Маша, такая непонятная, неразгаданная и, вместе с тем такая родная и близкая, и пахнет от неё цветом яблони, так приятно кружащим голову. Каштаново-бронзовая головка Маши была усыпана белыми лепестками, словно покрыта венчальным венцом. Учащённо забилось сердце, улыбка безотчётного счастья скользнула по губам – Маша!..

Из-под дерева с испуганным кудахтаньем выскочила клушка и за ней, утопая в рыхлой земле, неумело бежали маленькие жёлтые цыплята. Один, не успевший проснуться, отстал и тоненьким испуганно-писклявым голоском пищал… пи! пи! пи! Взъерошенная наседка металась из стороны в сторону, оглашая воздух криками.

Она хорошо знала арифметику и уже подсчитала, что из семнадцати не хватает одного, самого маленького хилого последыша. Куриную душу охватило беспокойство. Клушка чертила крыльями по земле, с криком носилась с одного места на другое и, спасая оставшихся детей, быстро направилась к чернеющей вблизи сторожке. Метким движением Брагин поймал цыплёнка и передал его Маше. Она приложила испуганную птаху к лицу, обдала её теплом своего дыхания. Тоненькие, прозрачные ножки цыплёнка сделали три специфических цыплячьих движения, и он спокойно устроился в ладони Машиной руки. Белой плёнкой подёрнулись коринки глаз.

– Тихо Жоржик, он заснул, – шёпотом сказала Маша, чуть касаясь прядями волос щеки Брагина.

– Я хочу, чтобы в моей жизни было много цыпушек, – продолжала Маша, закрыв глаза. Брагин до сих пор не знал, что можно быть счастливым от одного слова, взгляда, лёгкого случайного прикосновения. Перед глазами мелькнул разрез алых губ, закружилась голова, и через секунду тепло первого робкого поцелуя сладостной истомой разлилось по всему телу.

– Добро пожаловать, дорогие гости. Дементий, сторож… – приветливо сказал плотный старик, снимая с седеющей головы помятый картуз.

– Не побрезгуйте побаловаться чайком с яблочным вареньем, прошлогоднее, сам варил.

Все направились к сторожке.

– А я несу опечаленной клушке потерянную курочку, – тепло сказала Маша, прижимая к губам спящего цыплёнка.

Дементий молча два раза дёрнул цыплёнка за клюв, покачал головой и куда-то в пространство сказал:

– Жизнь короткая… Скоро съедят, потому не курочка, а петушок.

Все подошли к сторожке. Маша присела и выпустила на землю будущего петушка. На неё с криком наскочила взъерошенная клушка и вместо благодарности осыпала её куриными ругательствами. Она быстро увлекла за собой петушка и долго поучала его куриными нотациями.

Сели пить чай. Пузатый, помятый самовар пел тихую песнь, словно сказку рассказывал про яблоню.

– Дементий, а вы круглый год живёте здесь? – спросила Маша.

– Не то что круглый год, барышня, а круглые годы... Вот почитай уже пятнадцать годов.

– И вам не скучно?

– Да разве с яблонями соскучишься? Они мне как дети. Подойдёшь к одной, поздороваешься... Молчит, ровно сердится, тоже гордая… Потом вдруг зашелестела листьями, заговорила. Морозы пойдут, каждую соломкой окутаешь, чтобы ножки не ознобила... Смотришь, другая грустная, хохлится, лекарством поможешь. А сейчас ровно невеста в подвенечном платье. Каждый год по сию пору невестой наряжается. Вот и Вы, барышня, скоро невестой будете – яблоней.

Чистые слова Дементия залили лицо Маши стыдливой краской румянца, а счастливый Брагин ясно представил себе её в белом как снег венчальном платье.

Вечерело. Прохладой дышал воздух. Дементий проводил гостей до ворот.

– Заходите, барышня, в августе, когда антоновка поспеет. Оно, конечно, по ту пору ворота закрыты, народ всякий бывает, а Вы постучите да покличите. Дементий! Дементий! Я услышу.

Он снял картуз, приветливо посмотрел на обоих и наставительно добавил:

– Холодает, а барышня в одном платье, не ровен час простудится, захохлится, как яблоня.

– Ничего, Дементий, нам не далеко... А в августе я обязательно приду. Помогать вам собирать антоновку...

– Хорошо? – тепло сказала Маша.

Снова шли молча, не было слов, всё было ясно, и ясностью бились два молодых сердца. Вернувшись домой, Маша попросила Брагина помочь ей решить экзаменационную задачу по алгебре. Они сели за Машин стол совсем близко друг к другу. Задача была сложная, путанная, с двумя неизвестными, но знакома Брагину. За счастье быть рядом с Машей Брагин умышленно долго решал её. Неизвестные были давно найдены, задача была давно решена, их уже два раза звали ужинать, а они счастливые сидели в наступивших сумерках и решали другую задачу – задачу жизни. В свои семнадцать лет им казалось, что они решили её. Они не понимали, что задача жизни вся состоит из неизвестных и чаще всего бывает решена неправильно, что сама жизнь вплетает в неё всё новые и новые неизвестные и что было ясным сегодня, порождает назавтра недоверие, подозрения, отнимает уважение, без которого задача жизни остаётся нерешённой.

Прощаясь с Машей, Брагин впервые почувствовал, что он уходит не один, что сегодня он уносит Машу с собой, уносит в своих мыслях, мечтах. Он умышленно медленно возвращался в корпус. Ему хотелось, как можно дольше остаться одному с мыслями о Маше. «Ну конечно, я ни разу до сих пор не любил, – думал Брагин. – Я просто поклонялся тому, что нарисовало мне моё воображение. Я говорил какие-то глупые слова любви, звучащие сейчас такой ложью. Я отказываюсь от них и радостно переношусь в новый мир моей первой и последней любви. Маша! Чудная! Я люблю только тебя», – вслух закончил Брагин.

– С кем это ты разговариваешь? – весело спросил догнавший его Рудановский.

– Нет, я просто на свежем воздухе повторяю завтрашний экзамен по законоведению.

– Ой, что ты врёшь? Тут пахнет не законоведением. Наверно, опять не поладил с Машей.

– Причём тут Маша? – вспылил Брагин.

Друзья вошли в корпус.