Шутый Михаил Александрович, 1924 года рождения. После Сызранской пиротехнической школы в начале 1943-го добровольцем пошёл на фронт. Был командиром огневого взвода и командиром батареи 76- и 45-миллиметровых орудий. Боевые награды: орден Красной Звезды, ордена Отечественной войны I и II степеней, медали за взятие Варшавы, Берлина и за победу над Германией. Михаил Александрович умер 30 октября 2009 года. Его воспоминания записал сын, Анатолий Шутый, и сопроводил рассказ отца своими стихами.

В современных фильмах про войну часто показывают, что солдаты шутят, смеются (иногда даже во время боя). Не было такого – все были серьёзными, сосредоточенными. Ну, после боя, конечно, можно было и пошутить.

Порой в картинах про войну

Поют задорно и смеются.

Когда вокруг снаряды рвутся,

Не так! Война – серьёзный труд.

Сегодня это не поймут.

* * *

Помню, мы попали под огонь нашей «катюши»: армия развивала наступление, и у командования были неправильные данные. Кошмар! Земля дрожит, всё гудит… Море огня! Куда бежать, где прятаться? Потом, когда разобрались, наступающие части прошли мимо нас дальше.

Земли решение дано,

И содрогнулась литосфера:

Как перед войском Люцифера

Упал огонь, открылось дно!

Безверье навлекло врага,

Но Бог услышал наши души:

Земля ответила тогда

За Бога залпами «катюши»!

* * *

Ранило меня в марте 45-го. Утром к нам на позицию прибыл замполит – толстый и неуклюжий мужик. А тут бомбёжка началась. Он первым полез в блиндаж и застрял, заблокировав собой вход, остальные остались на открытом месте! В итоге двоих товарищей убило, а я, придя в себя, лежал и чувствовал страшную боль в ступне и руке. Думал, что ногу оторвало. Поднялся – вроде цела: на неё сверху кирпич упал. Рука оказалась порезана осколком, и ещё один осколочек потом нашли в голове, но вынимать не стали (он был размером с маленькое семечко или спичечную головку и многие годы просматривался через кожу справа от макушки). Ещё была контузия. Только из госпиталя я сбежал (не стал дожидаться выписки) к себе в часть, довоёвывать.

* * *

У меня всегда была уверенность, что не убьют. Единственное, чего боялся, – попасть в плен. Как-то прошёл слух, что немцы ищут «языка». И вот иду я по траншее – а уже стемнело – и чувствую, что меня кто-то схватил сзади за шинель. Ужас. У меня сердце точно остановилось, и холодный пот выступил. Я уже был готов к самому страшному, весь напрягся для борьбы насмерть… Осторожно оглядываюсь и… вижу: проволока зацепилась за полу шинели! Да, вот страху-то было… а потом радости!

Бывает на войне смешное,

Но и оно совсем иное:

Откуда грохот: взрывы? грозы?

От смеха иль от горя слёзы?

* * *

В Берлине, уже после войны, у нас с товарищем кончились деньги, но зато был целый чемодан папирос (собрали из того, что выдали). Что делать? Решили продать эти папиросы. Только как? Языка мы не знаем, к тому же как мы, советские офицеры-победители, будем стоять на рынке и продавать папиросы? Так мы нашли одного немца, дали чемодан и объяснили, что от него требуется. Немец очень быстро всё продал, и мы решили его отблагодарить: повели в офицерский ресторан. Туда пропускали только офицеров, и на входе стояла охрана – мы-то были в форме, а он, мол, с нами. Прошли. Немец выпил водки: один стакан, второй… и начал кричать по-немецки: «Хайль Гитлер! Сталин капут!» Кругом всполошились, а мы стали оправдываться: это наш офицер, только как выпьет (наверно, от контузии) сразу начинает по-немецки кричать… (И всё это в Берлине, в 45-м году, да ещё и в офицерском ресторане!) Уже особисты направились в нашу сторону… Если бы взяли, тогда бы всё – трибунал! Хорошо, командир успел спасти: арестовал и посадил нас на трое суток на гауптвахту.

* * *

Помню, мы в ловушку попали: ночью зашли в дом переночевать, а утром оказалось, что и на втором этаже, и в подвале сидят немцы, и всё простреливается – не высунуться. Что делать? По рации связались со своими: огонь по дому попросили пока не открывать, а то все погибнем. Договорились, что наши артиллеристы через определённые интервалы несколько секунд будут вести прицельный огонь по близлежащей местности, а мы в это время будем передвигаться. Наши начали палить… Немцы прячутся, а мы считаем секунды, чтобы точно знать, когда огонь закончится, и, пока немцы не пришли в себя, откатиться подальше за бугорки и камни. Так и выбрались!

Есть у войны немало бедствий,

Порой, не высунуть и нос.

Вот и сейчас мы, точно в детстве,

Считалочку твердим всерьёз:

Раз, два – и щёлкнули затворы,

Три-пять – молчат, на мушке ждут,

Шесть-восемь –

«Эх, златые горы!..»,

Одиннадцать – сейчас начнут!

Вот, наши бьют, и нам – спешить!

Секунд пяток открыта лапа.

Быстрей – катиться и кружить

Под гром спасительного залпа.

* * *

Был у нас один боец (фамилию не помню) – он снаряды подвозил (и обед, кажется). Так он с убитых наших солдат награды снимал и себе брал. Как-то вёз он боеприпасы, и немцы попали прямо в ящики со снарядами. Ни его, ни лошади вообще не нашли. Только по кускам одежды поняли, что он взорвался.

* * *

Помню, снайпер бил по дороге. Подойдёт к ней человек и всё же пытается перебежать – знает, что дорога простреливается, но надеется, что обойдётся. А снайпер раз – и всё. Так несколько человек погибло. В конце войны, кстати, много погибло от снайперов: наденут ордена с медалями – те блестят, сверкают на солнце – снайпер и бьёт по ним. Я так не делал. Ещё меня спасало то, что ростом маленький и физически крепок – мы в селе с детства работали.

Так было и, конечно, есть,

А по-другому – просто странно:

Враг атакует непрестанно –

Тогда на фронте, ныне – здесь.

И нужно быть готовым нам,

Ведь под прицелом всё святое,

Всё лучшее, всё дорогое:

Стреляет враг по орденам.

* * *

Во время бомбёжки было страшно. Особенно страшно видеть открытое небо: всё гудит, грохочет, кажется, бомбы летят на тебя. Мы рыли окопчик (иногда даже ложками, если не было лопатки), ложились в него, натягивали над собой брезент, и ты вроде бы защищён (брезентом от бомб!): не видишь бомбёжку, и кажется, что и тебя не видят. Даже иногда спали так.

Когда сверлил бомбёжки стон,

Хотелось как-то защититься:

Брезент натянешь – скрыты лица,

И вроде бы ты защищён.

Когда не видишь смерти лик,

Пусть даже над тобой он замер,

И где-то уже пущен таймер,

Живёшь! Я к этому привык.

* * *

Помню, бомбёжка началась – стали окапываться. А лопатки у меня не оказалось. Я попросил её у бойца, который впереди лежал. Он не дал, и я стал рыть ложкой. Его убило в тот раз: бомба попала прямо в его окоп: бац – и всё.

Мы научились спать под снегом,

Сидеть в болоте, под бомбёжкой,

Мы научились править веком

И рыть окопы даже ложкой!

Готовы кровь и жизнь отдать,

Мы научились побеждать.

* * *

После войны мы (однополчане) некоторое время переписывались. Так вот, из демобилизованных, отправившихся эшелоном, который должен был проходить через Польшу, никто никому не написал! Пропал целый эшелон. Мы между собой решили, что польские националисты завели его куда-нибудь в тупик или в лес и там всех расстреляли.

* * *

Когда наша армия должна была встретиться с американцами, мы якобы по ошибке – дескать, думали, там фашисты, – как ударили по ним мощной «артподготовкой»! А потом, конечно, извинились и так далее. Надо было тогда (в политических целях) показать, кто здесь хозяин.

* * *

Боевые сто грамм мы до боя не пили – разве только после. А когда был бой за Зееловские высоты, кухня вообще отстала (только уже после боя подвезли обед). Тогда, как известно, сражение началось ночью при свете прожекторов. Нам было видно гораздо лучше: прожектора светили в спину и освещали немецкие позиции, но всё равно всё перепуталось: и немцы, и наши…

Где кто? Не разберёшь.

Из Красной Армии солдаты,

За дни и годы битв суровых,

Мы – не свернувшие назад –

Обращены в солдат Христовых!

Нам ветер будет в спину дуть,

И ангелы придут воочью,

Над пропастью проляжет путь,

И солнце будет даже ночью!

* * *

В атаку идти очень страшно. Впереди всё грохочет, сверкает, а ты идёшь прямо туда, на эти взрывы, как в темноту… Как в бездну. Нет, сегодня этого никому не понять.

Мы шли туда, где смерть живёт,

А бездна вторит канонадам,

И горизонт лежит за адом…

Никто сегодня не поймёт.

Над кем-то ангел пропоёт,

И это слышат остальные –

Идущие… полуживые…

Никто сегодня не поймёт.

Мы в бездну шли и в небосвод,

Где грохотало и молчало,

Рвалось, пылало и сверкало,

Где всё – конец, и нет начала…

Никто сегодня не поймёт.

* * *

Помню, уже в Германии проезжал я (на машине) по полю, на котором только что был бой, и вижу лошадь, одиноко стоящую… на трёх ногах.

Я видел боль, я видел прах,

Но, чтобы как-то подытожить, –

Что главное:

дым… взрывы… страх?..

Я видел после боя лошадь,

Стоящую на трёх ногах.

* * *

Помню случай. На дороге появились немецкие танки. Идут вперёд. А тут прямо наперерез примчалась батарея. Пушки на ходу развернули залихватски – раз, раз – как в кино про Чапаева. Командир батареи думал, что так же, как в кино, все танки подобьёт: захотел геройство проявить. А танки всех расстреляли – в куски: и людей, и лошадей… Никого не осталось.

Как глупо можно погибать

От удали кавалерийской,

Когда победа мнится близкой

И вспомнилась былины рать…

А тут – так глупо умирать.

Ствол танка это уж не палка,

Не бутафорская труба,

Что без особого труда

Ломалась в фильмах… Как их жалко.

* * *

С лошадьми мне всегда не везло. Ещё в детстве, когда мне было четыре года, отец попросил нашего Серко отвести в конюшню. Я его толкал-толкал, но он не слушался. Тогда мне надоело, и я стал пинать его сзади. А он как лягнёт меня копытом прямо в грудь – я отлетел на несколько метров. И на фронте два случая было. Скакал я на лошади впереди батареи, и тут мой конь стал пятиться назад. Пятится, и я ничего поделать не могу. А сзади ехала машина, она как даст нам в зад – мы кубарем полетели: я кувыркнулся раз пять, и лошадь раза три. Её отвезли в лазарет, а меня положили на лафет пушки, чтобы отдышался. И ещё было в Германии в 45-м, кажется, после войны. Лошадь моя понесла: скачет галопом прямо на столб, закрыв глаза (так бывает, когда лошадь начинает плохо видеть)! Когда до столба оставалось около метра, она резко свернула, и я на всём скаку лбом в столб врезался! Очнулся – лицо всё в крови, и у наручных часов дужка отлетела (эти часы мне немец подарил – тонкие-тонкие).

* * *

Помню, шли бои в городе (в 45-м, кажется, в Германии), и за углом одного из домов находилась огневая точка, которая мешала нашему продвижению. Командир полковой артиллерии приказал мне как командиру батареи выкатить пушки и подавить огневую точку, а у самого, кстати, были в распоряжении танки – их ему дали в поддержку. Я ему говорю: «Если мы выведем пушки, всех моих солдат сразу положит. У Вас танки, вот ими и подавите точку!» Тот хватается за свой пистолет, но я свой достал первым! Тот отстал. (Вот такие случались «ковбойские игры» на войне, а папе тогда был двадцать один год. – А.Ш.)

Да, тут не прерии и пушки,

Не только те, что в поясах,

Но жизнь чужая – не полушка

На неразборчивых весах.

Да, мы – солдаты, и по штату

Мы гибнем на передовой,

Но только жертвой, а не в трату,

Не на убой, а давши бой.

И должен быть, не зная брода,

Кто защитит от дураков,

Пусть даже вспоминая что-то

Из приключенческих томов.

* * *

На марше бывало трудно – порой засыпали на ходу: идём, идём, и вдруг человек начинает уходить в сторону – засыпает. Помню, на Украине дали приказ совершить марш-бросок ночью из одного городка в другой. Был канун первомайских праздников, и вдруг пошёл снег – крупный, густой, разыгралась метель. А только что прибыло пополнение из ребят-новобранцев. Так как стоял конец апреля, им выдали уже летнее обмундирование. Много той ночью их замёрзло – более сотни человек. Замерзали прямо на ходу. Утром некоторых находили на дороге и даже на крыльце дома – уже мёртвыми: хотели погреться… не успели… На следующий день снег, конечно, растаял, а ребят не вернёшь.

Не ода, не баллада – проза:

На марше – ну, так ведь пехота –

Они погибли от мороза…

Весною… новобранцев рота…

На Украине… ночью снежной…

В последние часы апреля…

Им дали летнюю одежду,

В метели майские не веря.

Как жизнь прожить, пройти им поле.

Победу видели во сне…

Они погибли как герои,

Ведь было это на войне!

* * *

Перед одним из боёв в Германии мы узнали, что нам противостоит женский немецкий батальон. Какой был итог? Наши их просто растерзали. Никого не брали в плен. Выжила только одна медсестра – её взял под свою защиту командир полка.

Когда противник твой – мужик,

Всё установлено законом,

Но кто из воинов привык

Стоять пред женским батальоном?

Сестёр мы вспомнили и маму,

Ещё, чтоб избежать греха,

Всех растерзали, Боже правый!

Но тут не место для стиха.

* * *

Как-то во время боя около пушки я увидел раненого, а рядом ещё были убитые. Я только уложил его на оказавшуюся поблизости тележку с собачьей упряжкой, чтобы отправить в тыл, как заметил, что один из лежащих рядом – живой. Чтобы помочь более тяжело раненому, мне первого пришлось попросить слезть. Жалко.

Как труден перед нами выбор,

Как всех спасти я был бы рад,

Но я на эту землю прибыл,

И в этой жизни я – солдат.

* * *

Перед большим наступлением нашей армии весной на Украине мы стояли на Буге. Это был отвлекающий маневр: мы держали позицию, чтобы немцы думали, что основной удар будет здесь, и стягивали сюда свои войска. А весенний Буг разлился. В грязи и холодной воде мы были по пояс. Даже еду нам подвозили на лодках. Наш взвод там простоял трое суток – командир батареи спас, вытащив на берег. А пехоту некому было спасать. Многие умерли, у мужиков яички стали воспаляться от холодной воды. Люди, как черви, копошились в этой грязи и умирали… умирали… Там я научился курить (потом долго и трудно бросал). За Буг мне дали орден Красной Звезды – самый дорогой для меня. А наше успешное наступление началось в другом месте.

Мы словно тридцать три богатыря

Стоим в реке, разлившейся по пояс,

Как надо, лишних слов не говоря, –

Не здесь противник наш услышит голос.

Он загремит на рубеже другом,

Ведь мы стоим и гибнем тут недаром,

И голос каждого раздастся словно гром,

Он прозвучит артиллерийским шквалом!

Замёрзшие на фронтовом огне

Пойдём вперёд, подобные стихии,

С богатырями сказки наравне!

Мы тут стоим, чтобы прошли другие.

* * *

Мой брат Константин был младше меня и непосредственно в боях не участвовал. Он писал в Москву, чтобы его направили поближе к брату, то есть ко мне. На один из юбилейных дней Победы ему дали орден Отечественной Войны второй степени (их тогда дали всем ветеранам, чем фактически девальвировали боевую награду). Как он был рад! Повесил на пиджак и всем показывал.

* * *

Помню, на шинели тащил с передовой раненого солдата, с которым вместе служили. Долго тащил, всё время разговаривал с ним, мол, мы с тобой ещё повоюем. А когда дошли, оказалось, что он уже мёртвый...

Мы ещё повоюем,

Будешь ты молодцом…

Ветры колкие дуют

Над усталым лицом.

Много выпало снега…

Тут иначе нельзя…

Ну, какая победа,

Ты скажи, без тебя!

Мы с тобой почитай уж…

Веком кажется год!

Что ты шепчешь? Считаешь?

Скоро наш поворот.

И осталось немного.

Мы ж с тобой из Руси…

…………………………

Ты пред Господом Богом

За меня попроси.

* * *

Однажды наша батарея ночью заблудилась: мы ушли куда-то в сторону и оторвались от своих. Пока шли в одиночку, наткнулись на идущую колонну немецких танков. А у нас, как назло, не было противотанковых снарядов. Нам ничего не оставалось, как затаиться в кустах и пропустить колонну мимо себя. Немцы шли близко – гул, грохот. Мы притаились, дрожа от страха... А потом узнали, что у тех танков тоже не было снарядов, потому они и двигались осторожно. Утром мы вышли к какому-то населённому пункту. Подошли ближе, а там немцы кругом! Мы быстро развернули свои пушки и давай по ним стрелять. Они подумали, что это передовые части нашей армии, что началось наступление на этот пункт, и стали по нам во всю палить из миномётов. «Ну, всё!» – решили мы. И тут видим: наш полк, от которого мы оторвались, начал именно сюда наступление. Мы присоединились к своим и продолжили бой вместе.

Не отсидеться в стороне,

Не отлежаться в лазарете.

Мы на войне – как на войне –

Что и на том, и этом свете.

Пока последний бой не дан

И в небе облака угрюмы,

Своих мы не заметим ран,

Что бы ни выпало – в строю мы!

Не списывайте нас живых,

Не хороните, Бога ради!

Отставши даже от своих,

Мы оказались в авангарде!