Не покойно Пелагее, ох, не покойно. Муторно на душе, да так, что щемит в груди и отдается звоном в ушах. Заполночь уже, а сна нет. «Не оставь, Господи, вразуми, научи!». Пелагея не выдержала, подхватилась с постели:

– Вставай, Любаня, – всхлипывая, расталкивала она дочь.

– Мама, случилось что? – встрепенулась Люба.

– Как же не случиться, – присела мать на край кровати и снова всхлипнула. – Вот, которую ночь не сплю. Все о тебе, доченька, и о внуке думаю. Тебе ведь, Любаня, уже двадцать три стукнуло. Внук без отца растет. Похоронка-то на Николая когда пришла? Уже полгода как война кончилась. Был бы жив, весточку непременно подал бы. Четыре года, как без мужа ты у меня.

– Мама, я одна, что ли, такая? Ты успокойся, – дочь обняла ее. – Почти все бабы в деревне без мужиков остались. Чего уж тут поделаешь, на всю деревню с войны семеро вернулись и два парня холостых. Бабы, у кого мужья есть, как цепные собаки за ними следят. Только посмей глянуть. Глаза в момент выцарапают. Хорошо, хоть деревню немцы спалить не успели, в родном доме живем. А я молодая еще, мама. Вся жизнь впереди.

Люба погладила мать по плечу.

– Да где же тут наладится, – не унималась Пелагея. – Вон вчерась Вера соседка пришла вся в слезах, еле успокоила. У нее четверо дочерей-красавиц на выданье, и все в девках до сих пор ходят. А где уж тут до тебя, Любаня, очередь дойдет, коль нецелованных красавиц девать некуда.

Любаня тяжело вздохнула и поправила одеяло.

– Мама, давай лучше спать. Оттого, что ты средь ночи меня подняла, мужиков в деревне не прибавится.

– Прибавится, Любаня, еще как прибавится.

– Откуда? – усмехнулась дочь и уронила голову на подушку.

– Да не разлегайся ты. Я к тебе по делу, а ты даже выслушать не удосужишься. А ну вставай! Кому говорят!

– Тише, мама. Сережу разбудишь.

– Тогда слушай меня внимательно. Я чего тебя разбудила-то, доченька, даже утра не дождалась, – зашептала Пелагея. – Вокзал не так далече от нашей деревни, верстах в двадцати будет. Немцы не успели его порушить, целым остался. Поездов там отовсюду много. Ну и солдат безногих, что с фронта вернулись, без дома и без семьи остались, полно. Сейчас холода наступают, туда они со всех сторон стекутся. Ты выбери среди них получше. Желательно того, кто только что из госпиталя и кто тебе по нраву придется.

– Это те, кто на вокзале милостыню просят?

– А что же им еще, бедолагам, остается?

– Мама, да ты что, с ума сошла? Они такие грязные. На них же глянуть страшно!

– Если надо, отмоем. Вон буряком питаемся, когда жрать нечего, какой бы грязный не был. Отмываем и едим.

– Мама, да ты что? Как же без любви-то с чужим человеком?

– Любовь у тебя уже была. За Колю своего по любви вышла, а сейчас о другом думать надо. Ты что хочешь, одна без мужика век коротать и сына своего без братишек и сестренок оставить на этом свете?

– Да нет, мама, не хочу.

– Тогда нечего на меня глаза пялить. Завтра же в дорогу соберешься, и без отца для Сережи возвращаться не смей.

– Боязно все это как-то, мама.

– Боязно в первый раз бывает. А ты женщина замужняя. Привыкнуть ко всему должна, – мать подошла к иконе, перекрестилась. – Уснуть я уже, наверное, Любаня, не смогу. Пойду лучше тесто поставлю. Пироги испеку для него. С собой в дорогу возьмешь.

Люба доехала до вокзала на попутной полуторке. Водитель, одноногий сосед-инвалид, все допытывался:

– Это куда же ты собралась, соседушка? Приоделась вся, и торба у тебя большая. Никак, линять решила куда подалее от нас. Чай, за мужиком, наверное. В деревне у нас ничего не высидишь.

– Подавитесь вы своими мужиками. Сперва мама, теперь ты, – вспылила про себя Люба. – Говорит так, будто с матерью заранее сговорились.

Сосед деревянным протезом вместо ноги нажимал на газ и лихо крутил баранку.

– Ежель не дети, бросил бы я, Любаня, свою Нюрку и к тебе подался. Моя Нюрка по нынешним временам для меня уже стара, – начал заговаривать зубы сосед.

«Нужен ты мне, пень старый. Недомерок! – про себя подумала она. – Еще что-то против жены своей имеет. Был бы жив мой Коля, я бы здесь в этой трясучей полуторке рядом с тобой не сидела и на вокзал не ехала». Люба сразу осеклась, вспомнив зачем она едет. «Все равно уж получше тебя выберу», – твердо решила она.

– Видишь, Любаня, какую машину красавицу из обгорелой брошенной полуторки собрал для нашего колхоза. Председатель не нарадуется. Я и с бабами такой. На все мастер. Мал, как говорится, золотник, да дорог. Может, свернем с дороги?

– Дурак, – тихо, но чтобы слышал водитель, процедила сквозь зубы Люба и уставилась в дверное стекло. Сосед пытался еще балагурить, но, заметив безучастное лицо Любы, поостыл и молчал всю оставшуюся дорогу.

– Приехали, – наконец произнес он и протянул руку за деньгами. Люба молча протянула ему ассигнации, со злостью хлопнула дверцей машины.

***

Вокзал, одноэтажное здание из красного кирпича, стоял, отгородившись площадью от полуразрушенных улиц. Только что подошел пассажирский состав. Любаня, не заходя в здание, поспешила сразу на перрон. Возле трех последних вагонов общего плацкарта толпился народ. Ругались проводники, не пуская безбилетников. Крики, мат сотрясали воздух. Люба протиснулась дальше. Возле купейных вагонов было свободнее. Там ехали в основном офицеры, билеты туда продавали только через воинские кассы.

Несколько офицеров, несмотря на дождь, стояли и курили на перроне. Возле них как мухи на мед слетевшиеся местные торговки предлагали то семечки, то горячую картошку, то пирожки.

Люба подошла ближе. Она невольно залюбовалась военными. «Орденов-то сколько. Герои, одним словом. Особенно вон тот светленький хорошо смотрится. Вот бы его забрать. Да куда уж мне до него. Поди красавица жена его ждет», – она пыталась разглядеть кольцо на его пальце. – Неужто холостой? Тогда еще больше до него девиц охочих будет».

– А ну, дорогу герою войны, спекулянты хреновы! – ругаясь матом, протиснулся к офицерам безногий инвалид на деревянной тележке.

«Какой он грязный, и лицо страшное, испитое», – ужаснулась Любаня при виде него.

– Папироску для бывшего солдата-фронтовика не пожертвуете, товарищи офицеры? – обратился к ним инвалид, поправляя медали на полинявшей гимнастерке.

Один из офицеров, уже привыкших к подобным сценам, с безучастным лицом протянул ему папиросу. Как из-под земли меж бабьих юбок протиснулась вторая голова.

«Этот хоть почище немного», – рассматривала нового инвалида Люба.

Офицеры угостили папиросой и этого. Раздался гудок паровоза – весь перрон пришел в движение, поезд медленно тронулся. Офицеры запрыгивали на ходу в вагон. Люба проводила их взглядом, направилась к входу в вокзал и через большую дубовую дверь вошла в здание. «Надо же, все цело, как до войны. И люстра красивая сохранилась», – подумала она, оглядывая зал.

Народу в зале ожидания все прибавлялось. Сесть было некуда. Люба встала возле колонны и только сейчас заметила толпу бывших фронтовиков-инвалидов в углу зала. Кто на костылях, без ног, были и такие, кто только с одной рукой, некоторые со шрамами, один с обожженным лицом, но все в военной форме и с медалями. Кто-то пил водку, кто-то закусывал. «Фронтовая взаимовыручка среди них есть – иначе не стал бы вон тот делиться самогоном со всеми и куревом».

Были среди этих калек и совсем молодые. Скорее, они вызывали сострадание в душе, чем привлекали к себе как мужчины. «Уж больно испитые многие и убогие. Вон тот крепковат в теле, но немытый, наверное, завшивел совсем. Да и у других, наверное, этой заразы не меньше. Может, и болезни, какие есть». Но среди них выделялись некоторые чисто выбритые, вымытые.

«Этих чистеньких женщины, видать, иногда на ночь берут. Накормят, напоят, спать рядом уложат, заранее отмоют, в человеческий вид приведут. Хотя кому они нужны безногие, безрукие. У некоторых баб денег нет, чтобы детей прокормить, не то, что инвалида. А у кого деньги есть, те здоровых мужиков найдут». Люба насчитала двенадцать инвалидов. «Как двенадцать апостолов, – подумала она, – ох, мама, даже твоими молитвами, мужа хорошего среди этих убогих не найти. Какая же я дура, тебя послушалась, сюда приехала».

Один из инвалидов взял в руки старую гармонь и запел. Другие подхватили. Пели фронтовые песни. Пели душевно. Некоторые сердобольные женщины подходили, давали еду и деньги. Подошла и Люба, отдала молодому парню кусок пирога. Молодой солдат с испитым лицом поклонился ей и улыбнулся, внутренне оставаясь равнодушным. Она заметила ползущую по его брови вошь и невольно отшатнулась.

***

Уехать домой Любане никак не удавалось. Пришлось вернуться на вокзал. По залу, ругаясь, протискивался какой-то инвалид на тележке. Люба уже засыпала на скамейке, когда рядом раздался его пьяный бас.

– Подай, молодуха, фронтовику, не дай пропасть.

– На пропой? – осторожно поинтересовалась Люба.

– А на что же еще остается?– горько усмехнулся инвалид.

Она вытащила из сумки большой кусок пирога и протянула ему. Инвалид взял. В глаза ей бросились широкие плечи, рабочие мозолистые ладони. «Ох, и сильный, видать», – подумала она.

– А на водку жалко? – испытующе взглянул он.

Любаня молчала, не отводя глаз. Какая-то сердобольная женщина сунула ему в ладонь мелочь. Инвалид, не сказав ни слова, покатил на своей тележке дальше. Любе запомнились его глаза: зеленоватые, грустные. «У плохого человека таких глаз быть не может», – подумалось ей.

Недалеко от касс стояла дежурная по вокзалу, средних лет женщина в старой железнодорожной форме и с красной повязкой на руке. Люба, как бы невзначай оказавшись возле нее, осторожно поинтересовалась:

– А эти инвалиды, их много здесь бывает?

– Хватает богом обиженных. Сегодня, вроде, еще не так много.

– А что, они никому не нужны?

Дежурная усмехнулась:

– Это кому же?

– Столько женщин незамужних, может, кто и сгодился бы.

– Может, и сгодился бы. Только не эти. Мужика, если он настоящий, ни одна баба от себя не отпустит или враз подберет, с ногами он или без ног. У этих уже ничего не осталось ни мужицкого, ни человеческого за душой. Вот и ходят, побираются.

– Но, наверное, кого-то отсюда забирают.

– Забирают, – многозначительно вздохнула дежурная, – только на ночь, не более. За бутылку водки.

Дежурная вдруг отвела взгляд от солдат и смерила с головы до ног Любу:

– Найти путевого среди них хочешь?

Люба растерялась от прямого вопроса и молча кивнула головой.

– Не дури, баба, молодая еще! Ищи, где хочешь, только не на вокзалах. Из помойки чистого куска не вытащишь.

– А где же найти-то?

– Езжай на стройку, где завод какой-нибудь восстанавливают. Туда и рабочие, и молодежь, и солдаты бывшие съезжаются. Может, и найдешь свое счастье.

– А куда же ехать-то?

– Страна большая. Вон газету возьми и почитай, где большая стройка. Туда и подавайся. А то и впрямь, не дай бог, кого из них возьмешь. Ищи свою любовь.

– А вы искали?

Дежурная взглянула на Любу.

– А мне чего искать? Мужа схоронила. Немцы на глазах расстреляли. Счастье мое в моих четверых сыновьях и дочерях, что от своего Федора ращу. Разве они мне простят, если я им вместо отца, которого они помнят, кого-то из них приведу. Да я и сама себе не прощу такого. Иди, девка, и боле не дури.

«Пойду, хоть выйду на перрон, остыну и немного свежим воздухом подышу», – решила Люба. На перроне из соседнего вагона уходящего поезда высаживали того самого инвалида-фронтовика. Четверо офицеров и проводник пытались вытолкнуть его.

– Тыловые крысы хреновы! Всю жизнь на складах жирели, суки интендантские! Меня, фронтовика, в шею!

Инвалид сильными руками расшвыривал их, пока, наконец, не был выдворен на перрон.

Люба лишь тяжело вздохнула при виде этой сцены и отвернулась. Поезд уехал, на перроне становилось прохладно. «Пора уже на вокзал возвращаться, – подумала Люба. – Надо вон, за сарай по нужде сходить». Только она отошла в тень дощатого сарая, как услышала голос:

– Мадемуазель, прошу вас пройти с нами.

Люба почувствовала приставленное к боку лезвие ножа.

– Тихо, сучка, – процедил сквозь зубы мужик в пальто и надвинутой на глаза кепке. – Пошли с нами, коль перо в бок не хочешь получить.

Люба хотела что-то возразить, но лезвие еще сильнее кольнуло ее в бок.

– Ну! – тихо, но жестко скомандовал второй в телогрейке. Немея от страха, на ватных ногах она покорно пошла дальше в темноту.

– А ну стойте, суки! – скрипя тележкой, их догонял инвалид.

– Тебе чего, безногая тварь? Будешь еще честным фраерам мешать. А ну канай отседова.

Инвалид ловко отбил деревянной колодкой удар ноги. Вор в телогрейке взвыл от боли. Почувствовав, что хватка ослабла, Люба рванула изо всех сил на перрон.

– Помогите! – кричала Люба. – Там человека бьют!

Подскочил милиционер.

– Вон там! Там воры с ножами!

Милиционер выхватил пистолет и побежал за сарай. Воров там уже не было, инвалид, лежа на боку, пытался правой рукой остановить кровь, хлеставшую из рассеченной левой ладони. Рядом валялись его деревянная тележка и колодки.

– Где бандиты? – спросил милиционер, засовывая в кобуру пистолет.

– Удрали. Хотели меня по горлу полоснуть, да руку успел подставить. Финка острая, вон как распорол.

Люба сорвала с головы платок и стала перевязывать ему рану.

– А не жалко? Больно платок красивый. Голову чем прикрывать будешь? – смущенно усмехнулся инвалид.

– В медпункт его надо. Больно рана глубокая, – посоветовал милиционер.

Медпункт располагался в уцелевшей части вокзала. Там же, через дверь, находилась и комната милиции. Милиционер, совсем молоденький парнишка, на груди у которого красовались две медали, аккуратно записывал ее показания.

– Когда только успел повоевать, – удивлялась она. – Хотя чего тут удивительного, на фронт в конце войны прямо из школ забирали.

Подписав протокол, Люба зашла в медпункт. Сестра с заспанными глазами осматривала годовалого ребенка на столе. Рядом стояла мать.

– А где инвалид?

– Мы ему перевязку сделали, он и ушел, – ответила медсестра.

Люба нашла его на площади. Он курил, прислонившись плечом к столбу вокзальной ограды.

– Здравствуйте, – подбежала Люба.

– Здравия желаю, барышня.

– А вам не очень больно? – жалостливо поинтересовалась она. Инвалид глянул на нее из-под густых бровей.

– По сравнению с тем, что со мной сделали немцы – комариный укус.

– А вам сколько лет? Барышней называют обычно старики девок молодых.

– Сколько есть, все мои. А вы сколько дали бы?

– Не знаю, – пожала плечами Люба. – По вас не определишь.

– Спасибо за прямолинейность.

– Как же вы теперь будете с одной-то рукой?

Инвалид молча дернул плечом, давая понять, что это не ее дело.

– А у вас глаза зеленые, – сама не зная почему выпалила Люба.

– А вы откуда знаете, сейчас же темно.

– Я еще на вокзале заметила.

– А у вас карие, я тоже сразу запомнил.

– А я домой собралась, а попутки все нету.

– Туда тебе? – махнул рукой в сторону уехавшего поезда.

– Нет, нам в другую сторону, – сказала Люба.

– Ты про что говоришь-то? С собой, что ли, хочешь забрать?

– Хочу, – тяжело выдавила из себя Люба.

– Не дури, девка. Не то делаешь. Молодая еще. Зачем я тебе такой.

– Затем. Мне без тебя нельзя, – Люба вдруг заревела, присела на корточки и уткнулась ему в плечо.

***

– Одежу его еле отстирала, – сказала мать. – Вторые сутки наш Степан отсыпается после бани. Намаялся, видать. Я сейчас к сестре в Бестужевку поеду. Дня три там побуду. Нечего мне, старой, под ногами у вас путаться. Картошка в чугунке, Любаня. Как проснется, накормишь. Ну ладно, я пошла.

Пелагея укуталась в старую шаль и, взяв узелок, вышла из дому. Вернулась она, как и говорила, через три дня. Только поздновато вышла от сестры. Пришла в деревню за полночь. Грязи не было, дорогу подморозило. Луна светила вовсю. Материнское сердце щемило, как у них там? Осторожно отодвинув щеколду, Пелагея вошла в дом. Пахнуло теплом и вареной картошкой. Посреди комнаты стоял внук Сережа и хныкал.

– Ты чего, внучек? – кинулась к нему бабушка.

– Там дяденька мамку бьет, – скулил Сережа.

Схватив в охапку внука, Пелагея поспешила на другую половину дома. За стенкой громко постанывала Любаня.

– Все хорошо, мой маленький. Это мамка твоя старается – сестренку для тебя творит.

– Из теста, – подсказал Сережа.

– Из теста, – согласилась бабушка.

– Слышишь, как старается, круто замешивает. – Пелагея вытерла накатившуюся слезу. – Спасибо тебе, Господи. Видать, услышал мои молитвы.

Перекрестилась и пошла укладывать внука.

Ирек Гатауллин

Отрывок из романа «Век»