Продолжаем публикацию рассказов нашего соотечественника Г. Ишевского о событиях в Симбирске нач. ХХ в.

Масленица этого года была поздняя. Уже давно с крыш домов сбросили талый, почерневший от зимней копоти снег, и в лучах солнечных дней, на разные голоса слышалась музыка весенней капели… кап!.. кап!.. Почернели дороги улиц, звонким серебром зажурчали ручейки, радостно несущие под гору, к Волге, мутные воды весны…

В корпусе кадет блинами не кормили, и не потому, что администрация отрицала установившийся веками масленичный обычай страны, а просто по техническим соображениям, не дающим возможности накормить блинами пятьсот молодых, здоровых, с хорошим аппетитом юношей.

Но когда-то и кем-то была установлена удивительно теплая традиция, в силу которой все воспитатели, преподаватели и даже их знакомые в масленичную субботу и воскресенье группами брали кадет к себе, так, чтобы каждый из них, в семейном кругу, мог приобщиться к культу русских блинов. Брагин на субботу был приглашен к бывшему кадету, помещику Андрею Мещерякову, а на воскресенье вместе с Упорниковым, Вачнадзе и другими кадетами – к Гедвилло.

Статный, красивый Мещеряков всегда мечтал о военной карьере в русской коннице, но скоропостижная смерть отца как раз в год окончания корпуса направила его жизнь по другому пути. В свои 18 лет он должен был вступить в управление большим имением и рысистым конским заводом.

Масленичные гости, преимущественно помещики, съехались как-то особенно дружно, и скоро у большого стола, уставленного перламутровыми балыками, розоватой двинской сёмгой, тешкой, зернистой икрой, настойками: полынка, cмородинного листа, березовой почки, стало весело, непринужденно, шумно. Разговор все время вращался вокруг конного спорта, конских заводов, новых рекордов, скрещивания кровей с орловцами и метисами, о том, как привезённый из Америки метис Генерал Эйч, в руках Вильяма Кэйтона, на нос победил непобедимого орловца, рекордиста Крепыша, что половина Крепыша, через два года кончающего свою спортивную карьеру, куплена симбирским помещиком Михаилом Беляковым, а вторая – английским правительством.

Брагин с увлечением слушал горячие споры помещиков, подогретые настойками и вкусными блинами, и никак не мог понять, как можно купить или продать пол-лошади. Из дальнейших разговоров он уяснил, что до 1917 года Крепыш, как производитель, будет находиться на конских заводах Белякова и графини Толстой, после чего, навсегда расставшись с родиной, будет уведен в Англию для улучшения породы сельскохозяйственной лошади.

...В Прощёное воскресенье любители конного спорта обычно устраивали на главной улице вольные состязания рысаков-одиночек, называвшихся на языке горожан «масленичным катанием» и собиравших много любопытных зрителей. Последние три года эти состязания неизменно выигрывал на своем рыжем Громобое крупный коммерсант и страстный лошадник Акчурин.

– А все-таки я привел из имения закуску для Акчурина… Завтра увидите, как мой Кин срежет нос его Громобою, уверенно сказал чуть охмелевший Мещеряков.

– Андрей Павлович, а вы возьмёте меня с собой? – спросил Брагин.

– Конечно, возьму… сам симбирский кадет, – ответил Мещеряков, кладя мясистую руку на плечо Брагина.

– Только я не один.

– Кто еще?

– Маша…

– Не люблю баб, груз тяжелый.

– Андрюша, как тебе не стыдно, – с укоризной сказала мама.

– Мама, прости, – с виноватой улыбкой сказал сын, целуя в щёку мать, и повернувшись к Брагину, тихо спросил: – Влюблён что ли?

Покрасневший Брагин сконфуженно молчал.

– Ну хорошо, ждите меня на Главной, угол Чебоксарской, ровно в двенадцать… Так я сговорился с Акчуриным.

Воскресенье было чуть-чуть морозное. В ярких лучах солнца сверкала алмазная пыль. Диск солнца был окружен трёхцветным кругом, меняющим свои нежные тона от глубоко розового до светло жёлтого, что не предвещало оттепели. Городские часы показывали десять минут первого. Маша и Брагин, пришедшие задолго до установленного срока, уже нервничали.

– Ну вот, наверно, не приедет, обманул ваш Мещеряков, – капризно сказала Маша, провожая взглядом несущегося полным ходом серого рысака.

– Приедет, приедет, – успокаивающим тоном ответил Брагин, и взметнув вверх руку, воскликнул: – Вон он… едет… едет!

Они устремили взор в левый поворот улицы. На них величаво спокойным тротом надвигался начищенный до блеска жеребец Кин, запряженный в низкие, болотного цвета санки. Зеленые ленточки были вплетены в гриву и в хвост. В осанке лошади, в гордо поднятой голове, в маленьких нервных ушах чувствовалась порода. Поравнявшись с Брагиным, Мещеряков сдержал коня и, повернувшись к Маше, с улыбкой сказал:

– Здравствуйте, барышня! Хочу верить, что вы принесёте мне счастье… Заклад 500 рублей.

– Вы выиграете, – сконфуженно ответила разрумяненная морозом Маша, садясь в санки.

– Ты, Георгий, крепче держи барышню… поедем резво, – сказал Мещеряков, натягивая вожжи. Брагин уверенно положил правую руку на талию Маши, глаза которой горели лихорадочным огнём то ли от близкого соседства с Брагиным, то ли от предстоящего интересного состязания. Тем же спокойным тротом они проехали несколько кварталов, когда сзади послышался размеренный, четкий топот копыт, и с санками поравнялся огромный рыжий Громобой Акчурина. В белых низеньких санках сидела любимая дочь Акчурина, красавица Нурья, и тонкий, прямой, как жердь, воспитанник дворянского пансиона. Противники поздоровались и некоторое время ехали рядом. В своих мыслях каждый оценивал достоинства и недостатки своего конкурента. Акчурин бегло, но внимательно осмотрел красивую голову, плечо, подпругу и сухие ноги Кина, туго забинтованные болотного цвета бинтами. Мещеряков, большой знаток лошади, не мог оторвать взора от огромного мускулистого крупа Громобоя. Он хорошо знал, что такой круп есть залог резвого и устойчивого хода. Четвероногие конкуренты по-своему переживали сегодняшнюю встречу.

Гордый Кин даже не посмотрел на Громобоя и спокойно продолжал свой путь. «Какая невоспитанность», – подумал Громобой, и зло стряхнув с нервной бархатной губы белую пену, первый повернул голову в сторону соперника и, разглядывая его с уничтожающим презрением, словно проговорил:

– Плебей! Тоже состязаться… с кем?.. со мной?.. с Громобоем, в жилах которого течет благородная кровь Гладиатора и Горемычной…

– А моя бабушка – знаменитая Каналья, – не поворачивая головы, бросил Кин и, прижав маленькие породистые уши, добавил, – Телегинская Каналья, установившая на Московском ипподроме трехверстный рекорд.

– Сам ты Каналья, – прошелестело в воздухе, и задравший вверх голову Громобой рванул вперед и перешел на рысь. Озверевший Кин, готовый броситься вперед, нервно приподнялся на задних упругих ногах, но сильные руки Мещерякова властно осадили коня, недовольно взмахнувшего несколько раз головой.

По главной широкой улице в ту и другую стороны на полном ходу неслись разноцветные санки, запряжённые вороными, серыми, гнедыми, рыжими рысаками. Симбирск праздновал последние часы масленицы, но центром внимания, конечно, была схватка Акчурина с Мещеряковым. Противники промяли лошадей широким махом, открывающим дыхание лошади, разогревающим кровь и подготавливающим ее к состязанию.

Они шагом подъехали к месту старта. Акчурин вылез из санок, передал вожжи конюху и приблизился к санкам Мещерякова.

– Орёл… бровка, решка… поле, – с улыбкой сказал он и, подбросив невысоко серебряную монету, снова поймал ее и зажал в больших, поросших волосами руках.

– Орёл, – также с улыбкой ответил Мещеряков.

Акчурину досталось «поле», Мещерякову – «бровка», чем он остался недоволен, так как переведенный из тихой деревни Кин должен был бежать всю дистанцию вплотную к публике, и Мещеряков боялся, что в наиболее напряженный момент бега он может испугаться выкриков экзальтированной толпы.

– Поехали? – спросил Акчурин.

– Поехали, – ответил Мещеряков. Разгорячённые лошади сразу взяли старт и вихрем резали спокойный, чуть морозный воздух, выбрасывая из нервных ноздрей клубы теплого пара.

Брагин нежно взял Машу за талию. Ошеломленная близким стуком копыт, незнакомым храпом лошадей, она испуганно прижалась к Брагину, поймала его свободную руку и, повернув к нему румяное от мороза лицо, чуть слышно сказала: «Страшно… как будто на небо летишь». Увлеченный бегом, он ничего не ответил и только крепко пожал ее маленькую руку.

Лошади прошли легкий поворот и ввалились в главный квартал улицы. Зрители, затаив дыхание, молча наблюдали необыкновенный бег рысаков, стихийным вихрем несущихся вперед.

«Время», – током пронеслось в мозгу Акчурина. Он чуть ослабил вожжи. Громобой правильно понял хозяина, вытянул длинную шею, весь вложился в низкий, устойчивый ход. Несколько секунд лошади шли голова в голову… Но вот Громобой оторвался чуть-чуть вперед. Мелькнула радостная улыбка на лице Акчурина, исчез задний обрез белых санок.

– Давай, Мещеряков! Что заснул? Давай! – ревела толпа.

– Кин, Кин… Кин, – слышался ободряющий шепот Мещерякова.

– Кин!.. Кин… – чуть слышным эхом шелестели слова Маши и Брагина. Кин не слышал этих слов – его стихийно посылали вперед смутные контуры знаменитой бабки – Канальи. Гордо взметнув головой, низко прижав уши, он, железным посылом Мещерякова, быстро набирал потерянную дистанцию… Словно случайно мелькнул задний обрез белых санок… снова скрылся… опять мелькнул…

– Мещеряков!! Не поддавайся… нажимай, – кричала, вошедшая в раж публика.

– А у нас будут лошади? – близко смотря в глаза Брагина спросила Маша.

– Будут… будут, – восторженно ответил Брагин, ближе прижимая к себе Машу и пьянея от ее теплого дыхания.

Отстаивая честь предков, лошади продолжительное время шли голова в голову. До финиша оставалось 400-500 сажень. Посылая вперед Громобоя, Акчурин нервно и часто работал вожжами. Мещеряков, высоко подняв натянутые вожжи, на весу держал Кина. Он боялся малейшим неправильным движением нарушить ход лошади.

Акчурин сделал последний нервный посыл… Громобой на шею вырвался вперед, но захлебнулся, сделал сбой и отпал. Последний посыл оказался роковым и для Акчурина, и для Громобоя, отдавших после упорной борьбы первенство масленичного состязания Мещерякову и Кину.