Как-то, в году 97-м, в редакцию «Мономаха» зашёл импозантный, интеллигентного вида мужчина. Протянул папку с рукописью, скромно представился: «Хмарский». Фамилия в литературных кругах известная, однако объём принесённого романа испугал – на том и расстались. И вот, по прошествии десяти лет, к нам случайно попали мемуары Ивана Хмарского о мелекесском периоде его жизни. Факты биографии писателя потрясли. Расспросить бы побольше – да нет человека в живых...

Двадцать два года своей жизни я проработал в Мелекессе. Сначала учителем мужской средней школы № 8, после директором средней школы № 3 в новом городе, затем деканом филологического факультета педагогического института и, наконец, его последним ректором. Все эти годы я продолжал заниматься журналистикой, к которой приобщился в годы войны (был корреспондентом фронтовых авиационных газет), и начал пробовать себя в литературном творчестве.

Мелекесские друзья-журналисты и молодые писатели доверили мне руководство литературной группой, которая впоследствии превратилась в литературное объединение «Черемшан».

Некоторые из моих знакомых иногда спрашивают: как случилось, что я, столичный житель и дипломат, заведовавший после войны американским отделом Всесоюзного общества культурных связей с заграницей (ВОКС), оказался осенью 1949 г. в небольшом провинциальном городке Мелекессе?

…Лето 1948 года. Здание ЦК ВКП(б) на Старой площади в Москве. Просторный кабинет председателя комиссии партийного контроля. За длинным столом какие-то люди. Среди штатских костюмов успеваю заметить военный китель полковника НКВД. Сам хозяин кабинета М.Ф. Шкирятов прохаживается по ковровой дорожке со стаканом чая в руке. Как видно, устал заседать. Вид болезненный, на худом лице проступает нездоровая желтизна...

Попал я в этот кабинет по своей неразумной воле, пытаясь добиться справедливости в своём «персональном деле». Это уже четвёртая и последняя инстанция, к которой я обращаюсь. Обвинение грозное: злонамеренная отправка в США ценного советского медицинского препарата, причинившая ущерб интересам СССР! Масштабы-то какие! На самом деле никакого ущерба государству наш американский отдел не причинял, эта история раздута искусственно с целью нагнетания политической напряжённости. Суть же дела такова: по просьбе американского биолога Ваксмана, изобретателя пенициллина, наш отдел отправил ему образец препарата против дифтерии под названием «эритрин». В одном из наших медицинских журналов препарат был описан и не представлял ничего секретного...

– Докладывайте, что там у вас? – приглашает Шкирятов, прихлёбывая из стакана.

- Прошу дать мне возможность искупить свою вину на любом участке трудового фронта.

– Вот что, молодой человек, – сочувственно обращается хозяин кабинета ко мне, – поезжайте-ка вы куда-нибудь подальше от Москвы, поработайте в гуще народа, докажите делами свою преданность...

Через день или два зашёл в отдел кадров министерства просвещения на Чистых прудах, чтобы узнать, нельзя ли мне, исключённому из партии, получить работу учителя где-нибудь на периферии. Выпытав, за что меня исключили, кадровичка, уже увядшая женщина, украшенная жёлтыми, как ореховые стружки, кудряшками, задумчиво произнесла:

– Знаете, сейчас у нас вакансий словесников нет...

Потом была попытка восстановиться в аспирантуру ИФЛИ, но после нескольких унизительных визитов мои документы исчезли бесследно...

К счастью, все эти месяцы рядом со мной был мой фронтовой друг Саша Дмитриев, фотокорреспондент газеты «Красная звезда». Но вскоре он уволился и уехал к своим родным в Киев. И вот тогда я тоже решил пожить некоторое время у родителей своей покойной жены, воспитывающих мою пятилетнюю дочь. Проживали они в Тамбовской области. Примерно через неделю после моего приезда меня навестил молодой человек в штатском, который осведомился о том, как долго я собираюсь гостить, и предупредил о том, что обо всех своих дальнейших передвижениях я обязан извещать одно известное учреждение...

В августе 1949 года я снова в Москве. Знакомый учитель посоветовал мне обратиться в министерство совхозов РСФСР, где, по слухам, была нужда в преподавателях. Разыскал министерство, рассказал, кто я и о чём прошу. К моему удивлению, на этот раз мне не отказали с порога.

Немолодая женщина, порывшись в папке, спросила:

– Знаете такой город Мелекесс? В Ульяновской области?

– Первый раз слышу.

– Очень красивые места. Вокруг сосновые леса, речка, чистый воздух...

– Прекрасно! И что я там буду делать?

– Недалеко от этого города есть сельхозтехникум. Там нужен преподаватель русского языка.

Она тут же отпечатала мне направление и распорядилась выдать проездные и командировочные...

А ещё через несколько дней, в первых числах сентября 1949 года, я навсегда покидал с Казанского вокзала Москву. Не скрою, настроение было подавленное. Москву я любил. В ней я провёл самые счастливые в своей жизни студенческие годы. Здесь я оставлял многих своих друзей и хороших знакомых: Николая Третьякова и его сестру Марию, с которыми сдружился еще в начале 30-х годов в 3апорожье; Александра Караганова, с которым вместе прожил четыре года в студенческом общежитии на Усачёвке, а после трудился в ВОКСе; здесь же оставалась могила моей первой жены, так обидно рано ушедшей из жизни...

Но оставлял я не только близких. Москва для меня – это и Третьяковская галерея, и Музей изобразительных искусств на Волхонке, где часто проходили семинарские и практические занятия нашего искусствоведческого отделения и где я в свободные часы любил бродить по залам в одиночестве, подолгу останавливаясь перед любимыми холстами и статуями. Рисовал я с детства (до ИФЛИ окончил художественное училище), поэтому меня интересовало всё: какой колорит предпочитает художник, где у него расположена линия горизонта на пейзажах, как он кладёт мазки... А характеры героев живописных полотен! С чем сравнить мои переживания перед «Утром стрелецкой казни» и «Боярыней Морозовой» Сурикова, перед «Запорожцами» и «Протодьяконом» Репина, «Аленушкой» Васнецова, дивными портретами Серова!

Русских пейзажистов я копировал со школьных лет по открыткам, и вот, приехав в Москву, словно загипнотизированный, изучал сантиметр за сантиметром «Утро в сосновом лесу» Шишкина, «Берёзовую рощу» Куинджи, «У омута» Левитана.

Поразительно, как мы успевали в те годы посмотреть самое интересное в столице: премьеры спектаклей в Большом, Художественном, Малом театрах, побывать на концертах в Большом зале консерватории, в зале Чайковского и многих других. В памяти всплывали выступления Качалова, Москвина, Тарханова, Улановой, концерты Козловского, Лемешева, Нейгауза, Рихтера, Гилельса, Ойстраха.

Простившись по-братски с провожавшим меня Колей Третьяковым и оставив чемоданчик на полке, я вышел в тамбур и, прильнув к окну, почти физически ощутил, как по мере отдаления от Москвы сжимается вокруг меня жизненное пространство. Вместе с ним сжималось и моё сердце...

То ли от обид на несправедливости, обрушившиеся на мою голову; то ли от гнева на бездушных чиновников с партбилетами в карманах, готовых по приказу свыше растоптать каждого, кто почему-либо нужен был системе как жертва; то ли от дурных предчувствий, навеянных словами полковника НКВД о моём «преступлении»...

И только главного виновника своих бед я даже в мыслях обходил стороной, будучи твёрдо убеждённым в исторической целесообразности того, что совершалось по его воле в стране. «Чего стоят в этих масштабах неудачи, драмы и переживания какого-то изгнанного, пусть и несправедливо, дипломатического чиновника, попавшего в жернова государственной машины, – думал я. – И разве я первый, кто оказался жертвой великого поступательного движения!» Правда, кое-какие сомнения, вопросы и недоумения в отношении личности «отца народов» возникали у меня и в 30-е годы, и во время войны, и после неё, но великая победа над гитлеровской Германией как бы списывала все эти прегрешения... Так думал я тогда, и даже моё изгнание из Москвы не могло поколебать моей веры в идею справедливого социалистического общества. И если кто-то решил, что после всего пережитого я отрёкся от своих убеждений, уверяю: он заблуждается.

Но всё пережитое, а особенно та правда, которая раскрылась после смерти Сталина, побудили меня во многом по-новому взглянуть на 70-летнюю историю своей Родины, отделив истинных коммунистов от карьеристов, чинодралов и преступников.

И вот Мелекесс... Почти такой же, каким рисовался мне все эти дни в воображении: уютно спрятанный в речной долине, среди сосновых лесов, деревянный, малолюдный, спокойный. Сам я вырос в небольшом городе и, может быть, поэтому люблю провинцию. А здесь после многолюдной и суетной Москвы с особой отрадой присматриваюсь к узорчатым наличникам окон, берёзкам около домов, к палисадникам, где уже зацвели астры и георгины. В центре города тихий пруд, вокруг которого рассажены вётлы, их зелёные пряди отражаются в воде. Красиво... Бери альбом, краски и рисуй. Погожее утро, и нарядные девочки-школьницы в белых фартучках и мальчики в костюмчиках весело стучат каблучками по деревянным тротуарам.

Оставив чемодан в гостинице, отправляюсь на поиски транспорта в Рязановский совхоз, где и находится сельхозтехникум. Один из прохожих посоветовал пройти на постоялый двор где-то на окраине города, откуда можно будет на попутной машине или на подводе добраться до совхоза. Прежде чем направиться туда, решил осмотреть центр города. На площади рядом со сквером обратил внимание на двухэтажное кирпичное здание ещё дооктябрьской кладки, на котором рядом с входной дверью виднелась вывеска: «Мелекесский городской отдел народного образования». А что если попытать счастья здесь? Городок мне понравился, зачем уезжать из него на поиски какого-то совхоза и техникума? С сознанием лёгкой вины за то, что обманываю министерство совхозов, поднимаюсь по старой лестнице на второй этаж и останавливаюсь перед кабинетом завгороно. Табличка извещает, что здесь обитает Тамбовцева Дарья Прокофьевна. Заходить или нет? А что если снова встречу сверхбдительную мегеру? Но простецкое имя и отчество подкупают. Э, была не была...

Открываю дверь. В просторном кабинете за столом сидит женщина средних лет с коротко остриженными не то русыми, не то выцветшими волосами. В курносом лице и твёрдом взгляде просматриваются мужские, волевые черты. Простенький костюмчик, аккуратная белая кофточка, и никакого намёка на женственность. В правой руке дымящаяся папироса. Должен признаться, что я с трудом выношу курящих женщин, и первое впечатление от заведующей гороно не в её пользу. Но отступать поздно.

– Разрешите?

– Заходите.

Голос хрипловатый, не то простуженный, не то прокуренный. Позже я узнал, что в годы войны Дарья Прокофьевна работала секретарём сельского райкома партии и моталась по полям в любую погоду, так что простужалась не раз. Достаю министерское направление на работу в техникум.

Объясняю:

– Вот по этому направлению я приехал в Мелекесский район, но мне хочется остаться в самом городе и поработать учителем в школе. У вас есть вакансии?

Дарья Прокофьевна взяла направление, удивилась:

– Из Москвы да в Мелекесс? Что случилось?

Пришлось рассказывать. Внимательно слушает, пытливо разглядывая меня, словно желая узнать, не скрываю ли я ещё чего-нибудь. Наконец, спрашивает:

– А кроме литературы, что вы можете преподавать еще? Как с иностранным языком?

– Могу, – храбро подтверждаю я, – немецкий и английский.

Никогда в жизни я не преподавал ни того, ни другого, но объясняться мог на обоих.

– Тогда могу направить вас учителем немецкого языка в среднюю мужскую школу. Согласны?

– Согласен.

О ходе её рассуждений я примерно догадываюсь: литература – дисциплина идеологическая, и доверять её этому исключенному из партии пришельцу рискованно. А немецкий – предмет, так сказать, невинный, к тому же в школах города таких специалистов не хватает.

– А как быть с министерским направлением? – спрашиваю я. - Не будет ли мне и вам неприятностей?

– Это я берусь уладить, – твердо обещает она. – Оформляйтесь.

И тут же звонит директору восьмой мужской школы:

– Михаил Сергеевич! Вы, кажется, жаловались, что у вас не хватает учителя немецкого языка. Так вот я направляю вам одного товарища, между прочим, москвича...

Тут же я написал заявление, заполнил анкету, и примерно через час на свет появился приказ о моём назначении. Наконец-то! Окрылённый отправляюсь на поиски восьмой средней школы и нахожу её почти на окраине города, неподалёку от железной дороги. Попадаю как раз на перерыв.

Во дворе рослые парни разминаются с волейбольным мячом, некоторые открыто покуривают. Директор Михаил Сергеевич Кононенко уже ждёт меня в своём кабинете. Ему где-то под пятьдесят. Невысок, коренаст, на лице доброжелательная улыбка; никакого намёка на подозрительность, хотя Дарья Прокофьевна уже, конечно, познакомила его с моей биографией.

Позже я узнал, что на фронте он был тяжело ранен и трудился в школе, превозмогая свою болезнь.

Рядом с ним завуч, Игорь Вениаминович Номофилов, рослый, цветущего вида мужчина в аккуратном костюме; он присматривался ко мне с каким-то хитроватым видом. И действительно, едва мы перекинулись с директором несколькими фразами о том, в каких классах мне предстоит учительствовать, как он обратился ко мне на довольно уверенном немецком языке: какое учебное заведение окончил, когда, на каком фронте воевал и т.д.

Оказывается, он был в школе главным специалистом по этому предмету, что меня и смутило и обрадовало одновременно; в случае каких-либо затруднений можно будет у него проконсультироваться. Вспомнив свою венскую практику, я без запинки ответил на его вопросы, но сам подумал: только бы не заговорил о плюсквамперфектах, в которых я тогда не был силён... Однако обошлось, и мой немецкий был одобрен. Тут же завуч снабдил меня нужными учебниками.

Через день я с волнением готовился к своей первой встрече с учителями школы: тщательно выбрился, облачился в выходной черный костюм, в котором появлялся на приёмах в ВОКСе, повязал свой самый красивый галстук. Михаил Сергеевич, который собрался познакомить со мной свой коллектив, увидев меня при всём параде, одобрительно кивнул. Но едва мы оказались в заполненной людьми большой комнате с неизбежным фикусом в углу, как я понял, что промахнулся: среди буднично и скромно одетых учителей мой парадный вид выглядел не только неуместно, но даже смешно.

Этакая столичная штучка, что-то вроде Александра Ивановича Хлестакова в уездном городишке. Однако Михаил Сергеевич уверенно провозгласил:

– Рекомендую вам нашего нового учителя немецкого языка Ивана Дмитриевича Xмарского. Он приехал из Москвы, знакомых у него в Мелекессе нет, так что, надеюсь, наш коллектив станет для него новой семьей.

– Здравствуйте! – сказал я и уселся на свободный стул, стараясь быть незаметнее. Учителя тоже не проявляли ко мне заметного внимания, давая мне возможность освоиться с новой обстановкой. Среди молодых учительниц мне особенно понравилась довольно высокая, худая и смуглая девушка с удивительно красивыми карими глазами и словно точёными чертами лица, которая стояла поодаль у самой стены. Думал ли я тогда о том, что пройдёт какое-то время, и мы с ней будем отмечать золотой юбилей нашей свадьбы...

Сейчас, в пору открытости и гласности, молодому современнику вся эта история с моим устройством на работу может показаться малозначительной и забавной, но в те годы решимость Дарьи Прокофьевны Тамбовцевой взять в учителя человека, исключённого из партии за связь с какими-то американцами, требовала и смелости, и твёрдости характера. Она обладала этими качествами.

< ... > Через несколько дней после моего устройства на работу однажды утром ко мне в гостиницу пришли три молодых человека, интересовавшихся литературой: студент педагогического училища Евгений Ларин, студент учительского института Евгений Лыжин и Юрий Астрадымов. А порекомендовал им встретиться со мной директор восьмой школы М.С. Кононенко, который узнал из моей анкеты о том, что в годы войны я был корреспондентом фронтовых газет, а значит, человеком пишущим. Вот он и решил свести со мной трёх начинающих литераторов.

Не помню уже точно, о чём мы беседовали; скорее всего, о литературе и о моём участии в войне в качестве журналиста, но ребята произвели на меня самое отрадное впечатление. Внешне Женя Ларин в ту пору мог вполне сойти за пушкинского Владимира Ленского: тонкие черты худощавого и бледного лица, копна смоляных волос, а главное, вдохновенный взгляд красивых чёрных глаз, порывистые движения и восторженность в голосе. Забегая вперед, должен сказать, что жизнь Евгения Лыжина и Юрия Астрадымова рано оборвалась: Женя уехал учительствовать на север, где во время лыжного похода попал в пургу и замёрз в степи, а Юрий умер от туберкулёза.

В городе издавалась объединенная с районом газета «Сталинское знамя», редактором которой был Иван Сергеевич Кирюшкин, человек порядочный и смелый. Первые свои статьи и рассказы в Мелекессе я начал публиковать в «Сталинском знамени».

При газете подобралась группа начинающих поэтов и прозаиков, никак не оформленная организационно. Просто собирались по определённым дням, читали свои стихи, юморески, рассказы, обменивались мнениями. Помню Е. Ларина, который до 1951 года был студентом училища, а затем выехал на работу в одну из школ Радищевского района и снова вернулся в Мелекесс в 1953 году уже в качестве литсотрудника «Сталинского знамени». В эту группу входили поэты Яков Рогачёв, Геннадий Зимняков, Пётр Безяев, Ирина Беликова, пенсионер Яков Мулярчик и другие. Часто в Мелекесс приезжал из совхоза им. Крупской бухгалтер Анатолий Жуков, читавший свои юмористические рассказы. Для литературного роста молодых писателей необходимы по меньшей мере два условия: возможность общаться с мастерами и публиковаться в журналах и издательствах. В то время таких условий почти не было. Правда, в областном центре ежегодно выходил альманах «Литературный Ульяновск», но пробиться в него было нелегко.

Например, в декабре 1950 года был подписан к печати четвёртый номерэтого альманаха, редактором которого была журналистка Циля Марковна Рабинович. В основном здесь были представлены ульяновские авторы – поэты Н. Благов, Н. Краснов, А. Макаров, Н. Рябинин, Р. Герасимов; прозаики И. Мальцев (повесть «Семь ветров»), Г. Коновалов, Г. Велле, литературовед П.С. Бейсов, критики Н. Григорьев и Д. Белогоров. Из мелекессцев в альманах попали только двое: Е. Ларин (стихотворение «На борьбу за мир») и я (рассказы «Шенбрунн» и «Калорийная пища»).

Но развитие местной литературы тормозилось не только ограниченными возможностями для публикаций. Сказывалось сильнейшее давление на молодых поэтов и прозаиков официальной идеологии, культа Сталина.

Вскоре меня попросили стать руководителем мелекесских литераторов. Соглашаясь на эту роль, я испытывал сомнения, правильно ли поступаю и не наживу ли при этом для себя новой беды. Время было тревожное. Мало того, что сразу же после войны вышло постановление ЦК ВКП(б) о журналах «Звезда» и «Ленинград», осуждавшее поэтессу Анну Ахматову за отход от гражданской тематики в сферу сугубо личных переживаний и клеймившее популярного писателя Михаила Зощенко за мелкотемье и «пошлость» его рассказов, в стране, как я уже говорил, развернулась кампания по разоблачению скрытых «агентов»-космополитов, поощрялись политическая подозрительность, доносительство и шпиономания. В этих условиях самые невинные стихи или рассказы, самые безобидные выступления во время обсуждения литературной продукции начинающих литераторов при желании можно было истолковать как политически сомнительные, а сам факт встреч молодых людей в редакции по вечерам – как «групповщину» и даже сборище «заговорщиков». Беспечные молодые люди вроде Е. Ларина и Е. Лыжина, видимо, этого не чувствовали, но я, старший по возрасту и уже наученный горьким опытом политического преследования, сознавал, чем всё это может обернуться. А ведь мы были в то время ещё молоды, собираясь, рассказывали анекдоты, шутили, веселились. В коридоре редакции стоял бильярдный стол, и после литературных дискуссий мы сражались с киями в руках «на вылет».

Стараясь поддерживать эту непринуждённую и жизнерадостную атмосферу, я в то же время зорко следил за тем, чтобы и в самих стихотворениях или рассказах, и в ходе их обсуждения не было и намека на «очернительство» нашей послевоенной действительности, на политическую неблагонадёжность и другую крамолу. Но вскоре попался сам... После выхода четвёртого номера альманаха «Литературный Ульяновск» в «Ульяновской правде» появилась рецензия на его материалы, где мне досталось на орехи за рассказ «Калорийная пища», навеянный стилем М. Зощенко.

И всё же литературная жизнь в области не замирала. Во всех газетах печатались стихи, басни, рассказы, фельетоны, книжное издательство выпускало сборники местных поэтов и прозаиков, устраивались литературные вечера, встречи с читателями, семинары. В Мелекессе Е. Ларин публиковал свои стихотворения и сказки, А. Жуков – юморески, Я. Рогачёв, Г. Зимняков и другие – стихи. Газета «Знамя коммунизма» напечатала в нескольких номерах мою первую повесть «Тайна матери».

Иван Хмарский

(Продолжение следует)