Моя жизнь, к сожалению, не прошла в непосредственном общении с музыкой, как это бывает у профессионалов. Но я стал человеком, много о музыке и её создателях читавшим, интересовавшимся всеми её тайнами и неимоверной сложности сущностью, истовым, благоговейным и вечно восхищённым почитателем. С детства я сознавал в себе особый музыкальный слух, память. Одно время мне казалось, что это необходимое и достаточное условие для того, чтобы стать музыкантом, а, может быть, даже и композитором! Как мы наивны и беспомощны в святую пору детства, как нам нужен чуткий, талантливый ментор, воспитатель, наставник, руководитель. Сколько людей не стали теми, кем могли бы стать, будь у них вовремя условия для этого. Мастер делает себя, уже став профессионалом, овладев суммой знаний, умений, навыков. Но сколько слепых котят без поводыря в начале пути проваливаются в пропасть или исчезают из бытия, сломавшись от борьбы со сложностями постижения искусства или выбившись из сил из-за сопутствующей многим в начале пути нищеты... В своих мечтах я терял драгоценное время быстротекущего детства, ибо чем раньше начинаешь постигать Гималаи музыки, тем лучше.

Родители мои разошлись, когда я пошёл во 2-й класс школы. Вечная нужда и мама, работавшая на производстве так много, разве что не ночевавшая там, остались в памяти на всю жизнь. Какая уж там музыка! Мама даже домой брала мало оплачиваемую подработку. Часто я помогал ей делать эту нудную работу. Лишь когда пошёл в 6-й класс, мама купила мне аккордеон, и я быстро научился играть несложные вещи на слух. В музыкальной же школе, как и во Дворце пионеров, не было класса аккордеона. Он считался джазовым инструментом и в первые послевоенные годы был под необъявленным запретом, ибо джаз вообще – проявление вкуса проклятых капиталистов, как тогда говорили.

Жить нам с мамой пришлось в маленькой каморке, где до этого обитал сторож с собакой. Я не знаю, как всё было на самом деле, но мама говорила, что отец, уходя на другую квартиру, не оставил нам ордер на ту, где мы жили вместе. Нас стали донимать работники квартирного бюро, попрекая тем, что у нас лишняя жилплощадь, что квартира эта ведомственная и что нам надо будет готовиться к процедуре уплотнения – такое практиковалось в послевоенное время в условиях нехватки жилья.

Нам стали предлагать на подселение женщину с дочерью двадцати лет. Дочь эта была лёгкого поведения, и мама боялась, что её образ жизни может неблагоприятно повлиять на мою нравственность. Мама сказала, что она не согласна на предлагаемый вариант. Стали предлагать супружескую пару – капитана с женой, недавно присланного на должность начальника Дома офицеров. Эта пара внушала маме доверие, и она согласилась на их вселение.

Это стало началом страшного конца. Бездетные супруги в первое время жили тише воды ниже травы, проявляя при любом случае уважение к хозяйке квартиры. Капитан даже делал кое-какие подарки, иногда делился чем-то съестным, видя, как мы живём. Кровать их стояла в углу большой комнаты, затем они передвинули её зачем-то на середину комнаты, нас с мамой попросили ужаться ближе к двери, а позже капитан всё чаще стал говорить, что мы с мамой мешаем им жить. Как-то он сказал, что подыскал нам жильё.

Комната эта оказалась каморкой площадью в шесть квадратных метров с одним маленьким окошком. Мама плакала, говорила, что мы не пойдём никуда из своей квартиры, капитан же отвечал, что это уже не наша квартира, что он уже всё оформил на себя и что мы не имеем права на ведомственную площадь, ибо мы сугубо гражданские люди. Беспредел был, видимо, во все времена. Может быть, и надо было бороться, куда-то жаловаться, но мама не умела бороться, а я ещё был слишком слабым борцом.

Ранним солнечным октябрьским утром шумно и с топотом в квартиру ввалились капитан с красной повязкой патрульного офицера и двое курсантов военного училища с карабинами. Они без всякой нужды стучали прикладами об пол, отомкнув штыки. Мама залилась слезами, связала в узлы наши немногочисленные вещи, и мы покорно вышли из своей квартиры в сопровождении конвоя, несущего три наших обшарпанных чемодана.

Я тогда подумал: вот вырасту, стану большим, найду этого капитана и убью его. А в то утро я нёс узел, тоже плакал и думал: что же с нами сделал отец, бросив на произвол судьбы!

Почти одну треть нашего нового жилища занимала печка. Углубление в ней, когда она не топилась, служило одновременно и продуктовым, и посудным «шкафом». По проходившим на второй этаж водопроводным трубам всегда стекали маленькие струйки воды, угол этот был сырой. Зимой стены густо обрастали серебрившимся инеем в палец толщиной, и когда печь была протоплена, иней таял, и вода каплями стекала вниз. Они были прозрачные, чистые, похожие на слёзы, которые я часто видел на глазах у мамы.

Три чемодана, поставленные у самой двери друг на друга и покрытые скатёркой, служили столом, за которым мы ели. Я ходил в третий класс школы и уроки делал на коленях, писал на подложенном под тетрадку отрезке фанеры, сидя на кровати. Стол или стулья поставить было негде. Иногда я ходил делать уроки к соседям, у которых был стол.

Кровать была одна, и спали мы с мамой валетом, часто дрожа от холода, ибо тепло от печки быстро улетучивалось. Довершалась картина такой жизни существованием множества крыс, которые сильно донимали нас. Приходя из школы, я отпирал дверь каморки, открывал её, и взору моему представлялось скопище крыс, тёмно-серых, больших, наглых, уверенных в себе и в том, что они неуязвимы. Они сидели, свесив голые и отвратительные хвосты, на связке бельевых прищепок, на отрывном календаре-численнике, настенных часах, на полочке с книгами. Две-три крысы на кровати, застеленной немецким трофейным ковром, продолжали спокойно доедать куски булки, вытащенной из большого ведра, в котором мы хранили продукты. Ведро стояло на маленькой табуретке, закрытое сверху тазиком, поверх которого клали утюг, мясорубку, другие тяжёлые предметы. Всё это бывало сброшено, тазик валялся на полу, а хищные твари, упиваясь своей безнаказанностью, портили и съедали наши продукты.

Порой казалось, что их столько, что они явились на некую сходку решать, как жить дальше. Спокойно и вызывающе они смотрели на меня, ожидая, что я буду делать. Испуга у меня, десятилетнего, не было никакого. Медленно поставив портфель на пол, я, не разгибаясь, также медленно снимал полуботинок с одной ноги, плавно, по-кошачьи, распрямлялся и резко бил им в ближайшую крысу. Издав режущий уши визг, она пулей ныряла вниз и скрывалась где-то под полом. Её собратья всей толпой устремлялись со своих мест в норы. Слышен был топот ног множества убегающих тварей.

Я тщательно прибирал каморку, сметал все крошки, остатки булки, сыра, чуть не плача от жалости, что крысы у нас всё съели. Крысиные норы мы заливали цементом, в раствор которого добавляли битое стекло, по совету знающих людей. Но это практически не помогало. Жить так стало невозможно, и мама взяла у кого-то на время большого кота-крысолова.

Прихожу однажды я из школы домой – это было ещё до появления у нас кота – кладу портфель на кровать и ухожу во двор с ребятами. Портфель был новенький, кирзовый, с кожаной ярко-жёлтой окантовкой, весь прошитый, и сбоку карман, застёгивающийся, как и основной отдел портфеля, на ремешки. Карман был предназначен для школьного завтрака, который мне давала мама. После школы я заходил в магазин и покупал там французские булочки, которые стали продавать после войны, а до этого был лишь чёрный хлеб. Ему тоже все были рады, ибо недавно были отменены карточки, и хлеба можно было брать вволю.

Купленные булочки, три штуки, я как обычно положил в карман портфеля. Они плотно входили туда, и карман застёгивался на ремешки. То, что я не вынул булочки, оказалось большой оплошностью. Возвращаясь с прогулки, я уже чувствовал беду, слышал топот убегающего полчища. В каморке передо мной предстала страшная картина. Чуть ли не половина кармана портфеля была отгрызена. Из неровных, страшных, пилообразных краёв оставшейся части торчала половина булки, которую ещё не успели съесть твари. Три или четыре крысы проворно убежали. Одна булка в кармане оставалась целой. Булки было жалко, но портфель... С ним уже ничего нельзя было сделать. Горе моё было беспредельно. Крошки и куски кожи я убрал, но портфель, изуродованный крысами, нельзя было ни починить, ни спрятать от мамы.

Появившийся кот-крысолов проявил себя сразу. Утром мама ушла на работу, а я – в школу. Вернувшись домой, я увидел, что кот с видом триумфатора сидит на ковре, а посреди него непередаваемым образом разделанные, лежат куски и части тел крыс – сплошной кровавый бифштекс. Я не мог допустить, чтобы всю эту гадость увидела мама, поэтому снял ковёр, отмыл его под струёй воды и высушил. Так мы прожили ещё какое-то время, приобретя для продуктов металлический ящик с закрывающейся крышкой.

В магазине канцтоваров купили набор для разрезания и склеивания частей, его составляющих. Это была экзотическая композиция из жизни папуасов. На дальнем плане – деревушка из покрытых соломой вигвамов. Ближе располагались пальмы – высокие, невиданные деревья, перевитые густыми лианами. В их густых кронах было много обезьян. В глубине пейзажа стоял столик, за которым сидел Миклухо-Маклай в окружении внимательно его слушающих аборигенов. С самого края этой коробчатой конструкции расположились на отдых крупные звери, которые, видимо, жили в мире и согласии с людьми, не причинявшими им никакого зла.

Коробочка-картина, многослойная и многоплановая, как сцена с декорациями в театре, стояла на подоконнике единственного крошечного окошка в нашей каморке, и, просыпаясь, я здоровался с Николаем Михайловичем Миклухо-Маклаем и папуасами и подолгу смотрел на них, мысленно видя себя в их обществе. Я уносился в мечтах в те далёкие годы, когда вырасту большим, выучусь и буду путешествовать по необъятной нашей планете.

Внутри меня звучала нежная незнакомая мелодия, которую я не мог ни ухватить, ни запомнить, ни записать, ибо руками её, невидимую и тонкую, не ухватишь. Память детская, ещё не окрепшая, недостаточно цепко фиксирует то, что рождается и живёт какое-то время в голове, в душе, а для того, чтобы записать музыку, нужно учиться долго и серьёзно. Но память о том, что эта музыка была, жила во мне, осталась. И сегодня я помню о том, что были папуасы, был Миклухо-Маклай, была тихая музыка и та очаровательная паутина детских впечатлений, которая живёт в нас до глубокой старости и которую мы в себе любим более всего.

Виктор Дьяченко