В один из осенних дней 1951 года меня вызвали из учительской в коридор, где я увидел около окна небольшого роста пожилого, лысого человека, опиравшегося на палку. Поздоровавшись, он сказал:

– Я писатель Лебеденко.

– Очень приятно, – пожал я ему руку, а сам попробовал вспомнить, где я слышал эту фамилию и какие книги написал Лебеденко. Он уловил моё замешательство и добавил: – Может быть, вам когда-нибудь попадался мой роман о первой мировой войне – «Тяжёлый дивизион»? Если нет, ничего удивительного: роман давно не переиздавался. Мне порекомендовaли познакомиться с вами в редакции городской газеты. Я теперь буду жить в Мелекессе.

– А откуда вы приехали? – поинтересовался я.

– Недалеко отсюда… Из Киндяковки. Отсидел там срок в колонии и вот теперь освобождён. А вообще-то я петербуржец, но жить дома пока не имею права.

«Час от часу не легче, – подумал я. – Не хватало в нашей литературной группе только бывшего политзаключённого». Впрочем, один уже был, а именно известный польский журналист Раковский, тоже отсидевший свой срок и хлопотавший теперь о возвращении на родину. К редакции городской газеты он прибился ещё до моего приезда в Мелекесс. После двух-трёх посещений нашей группы он больше не появлялся, уехав из города, а затем из СССР вообще.

Разумеется, я ничем не выдал своей обеспокоенности посещением Александра Гервасьевича Лебеденко (у него редкое отчество), а попросил дать мне для прочтения его роман «Тяжёлый дивизион». Он охотно удовлетворил мою просьбу. Читая роман, я всё больше убеждался в том, что передо мной произведение крупного русского прозаика. Бывший офицер царской армии и участник первой мировой войны, А. Лебеденко показал её не в эпическом плане, как, скажем, М. Шолохов, а камерно, изнутри, на примере одного подразделения, с подробностям и офицерского и солдатского окопного быта, с драмами и трагедиями русской интеллигенции, брошенной в эту мясорубку. Я возвратил ему роман с благодарностью, поделился своими впечатлениями, и с этого времени мы с ним довольно часто и откровенно беседовали.

До своего ареста А. Лебеденко занимал видное место среди советских писателей, был дружен с Константином Фединым и другими известными мэтрами литературы 20-30-х годов, много путешествовал, однажды попал в авиационную аварию и с тех пор прихрамывал. Арестован был по доносу из-за самого невинного замечания о перегибах в ходе коллективизации.

В Мелекессе Александр Гервасьевич снял небольшую комнату в деревянном доме и начал писать статьи в местные газеты. Подписывал их не своей фамилией, а псевдонимами. Гонорары были небольшими, и, по моим наблюдениям, жил Александр Гервасьевич стеснённо, хотя время от времени получал небольшие переводы от жены из Ленинграда и, насколько мне известно, из Москвы от К. Федина. На мой намёк, не нужна ли ему моя денежная помощь, Александр Гервасьевич ответил, что у него очень скромные запросы и того, что он получает, ему достаточно. Вообще, в его характере, поведении, манере говорить можно было легко заметить отпечаток той особой петербургской интеллигентности и деликатности, какая формировалась десятилетиями в нашей северной столице. Зная о том, что и он сам, и я находились под наблюдением местных органов безопасности, он старался встречаться со мной наедине не часто. И всё же два или три раза пригласил меня к себе.

В одну из таких встреч он показал мне отпечатанную на машинке объёмистую рукопись и сказал о том, что заканчивает роман о судьбах петербургской интеллигенции накануне и во время Октябрьской революции. Название романа – «Лицом к лицу».

Спросил, нет ли у меня желания познакомиться с рукописью. Я охотно согласился и, придя домой, углубился в чтение. Меня сразу же покорило его профессиональное мастерство, но развитие действия показалось замедленным, а внимание к деталям быта и заботам героев избыточным. Возвращая рукопись, я откровенно высказал ему своё мнение на этот счет…

С приездом А. Лебеденко руководство литературной группой перешло к нему. Во время обсуждения наших литературных опытов он был неизменно доброжелательным и тактичным, умея найти в каждом стихотворении или рассказе что-то положительное, крупицу жизненной правды и приметы дарования, достойные одобрения, а свою критику слабостей и недостатков облекал в необидную форму. Как-то мы с ним разговорились о том, где пролегает грань между литературным дарованием и графоманством, тщеславным стремлением непременно увидеть своё детище напечатанным.

Вот что он сказал по этому поводу:

– Я считаю одним из великих достижений нашей революции то, что к художественному творчеству потянулись тысячи людей. Большинству из них не хватает образования и той общей культуры, какая приобретается с детства в подлинно интеллигентных семьях. Это чувствуется даже при наличии таланта в их общем кругозоре, в языке, упрощенчестве, в стремлении к заимствованиям у любимых поэтов или прозаиков. Конечно, среди них немало и таких, кто лишён искры божьей. С годами большинство из них это признаёт и выбирает себе другую профессию, но увлечение молодости оставляет хороший след в их духовном развитии. Сама потребность раскрыть перед другими свои переживания, мысли, идеалы, свой душевный мир достойна уважения, и я не могу понять высокомерия тех писателей, редакторов и издателей, которые презрительно третируют таких начинающих авторов как графоманов вместо того, чтобы терпеливо и уважительно объяснить им их просчёты и недостатки. Вы, наверное, заметили, что ни один крупный писатель о графоманах не говорит. Это делают охотно как раз литераторы средней руки, а иногда попросту бездарные сочинители.

А вообще-то было бы неверно представлять себе литературный процесс в виде чередования известных горных вершин и разлива могучих рек. Если бы не было в нём холмов, пригорков и маленьких речушек, затерянных в глубинке, вряд ли появились бы и такие гиганты, как Тургенев, Толстой, Достоевский, Горький.

Наступил 1953 год. Однажды мартовским утром, выйдя из дома на улицу, я узнал о том, что умер Сталин. В педагогическом институте, где я по совместительству с работой школьного учителя читал лекции по литературе, созвали траурный митинг... Через день или два встретил Александра Гервасьевича. Он заметно уклонялся от комментариев по поводу смерти великого кормчего, но, как я успел заметить, словно повеселел. И действительно, прошло ещё какое-то время, и ему разрешили вернуться к семье в Ленинград. Говорят, об этом хлопотал всё тот же его верный друг Константин Федин. Настало время прощания А. Лебеденко с Мелекессом.

Мы обнялись, и он дал мне свой адрес, пригласив побывать у него в гостях. Такая возможность у меня появилась года через три. К тому времени уже вышел из печати его роман «Лицом к лицу». Найдя по адресу старый и внушительный дом в центре Ленинграда, я позвонил. Дверь открыла пожилая миловидная женщина в странных очках: одна из линз сильно увеличивала ее глаз. Это была жена Александра Гервасьевича... Квартира, в которую я вошёл, была просторной, с высокими потолками, тяжёлыми дверьми, полутёмной прихожей. Из кабинета вышел в пижаме и комнатных туфлях Александр Гервасьевич. С грустью я заметил, что за прошедшие годы он заметно сдал. Мы прошли в гостиную, жена принесла чай, последовали расспросы о Мелекессе, о нашем литературном объединении «Черемшан», общих знакомых, о моём положении в послесталинские годы, Александр Гервасьевич спросил, не думаю ли я вернуться в Москву... На прощанье он подарил мне с тёплой надписью роман «Лицом к лицу». Просил писать ему. Однако скоро А. Лебеденко не стало…

После его отъезда руководителем объединения «Черемшан» снова избрали меня. Но вскоре я стал деканом филологического факультета, а затем и ректором Мелекесского педагогического института. Времени для литературных занятий оставалось мало.

В 1972 году институт был закрыт, а оставшиеся студенты и часть преподавателей переведены в Ульяновск.

Вспоминая сейчас это двадцатилетие своей мелекесской биографии, я с удовлетворением могу сказать, что наши литературные встречи и занятия принесли свои плоды; известным в стране писателем стал Анатолий Жуков, выпустил несколько книг и был принят в Союз советских писателей Евгений Ларин, в газетах и сборниках печатались стихотворения Геннадия Зимнякова, Якова Рогачёва и других авторов. Сам я издал сборники рассказов; в «Ульяновской правде» были опубликованы мои повести: «Перемещённые», «Мираж», «Ягода-малина» и около сорока рассказов; в журнале «Волга» – документальная повесть «Месяц с Джоном Стейнбеком».

Активная деятельность мелекесских и областных литераторов в целом в послевоенные годы во многом обязана двум ульяновским писателям тех лет: Григорию Коновалову и Василию Дедюхину. С первым из них я был знаком ещё до Ульяновска по Московскому институту истории, философии и литературы (известному ИФЛИ). Если не ошибаюсь, весной 1938 года нашей группе искусствоведов сообщили, что отныне мы обязаны посещать кружок политзанятий... Руководителем кружка был назначен аспирант ИФЛИ Григорий Коновалов.

В то время я был студентом четвёртого курса и знал, что Г. Коновалов уже опубликовал несколько рассказов... Знал я также и о том, что он дружил в ИФЛИ со студентом философского факультета Теодором Ойзерманом, впоследствии философом-академиком, а в то время небольшим чернявым и юрким пареньком. Оба они ухаживали за двумя красивыми студентками философского факультета, выделявшимися внешне даже среди других пригожих ифлиек, славившихся в этом смысле в Москве. Невесту Григория звали Бетей…

И вот тридцатилетний Григорий Коновалов, невысокий, коренастый, высоколобый парень с полным в то время лицом и внимательным взглядом, приступил к своей первой беседе. Очень скоро разговор от политической тематики перекинулся на литературу…

Вскоре после войны, в 1947 году, вышел первый его роман «Университет». Известный в те годы литературный критик Е.Ф. Усиевич откликнулась на это произведение насмешливой, если не сказать издевательской рецензией. За молодого автора вступилась газета «Правда», и фамилия «Коновалов» стала известной в читательских кругах…

Во время войны я потерял след Григория Ивановича, и вот, приехав в Мелекесс, узнал, что он преподает в Ульяновском пединституте историю советской литературы. В одно из моих посещений областного центра мы встретились как старые знакомые, и он пригласил меня к себе. В то время семья Григория Ивановича проживала в комнате студенческого общежития на Венце. Вид на Волгу был великолепный, но теснота и неустроенность... В этой комнате я увидел вместо хрупкой студентки Бети уже довольно осанистую молодую женщину, всё такую же красивую, но уже утратившую свое былое девическое очарование. У Коноваловых было двое детей: дочь и сын.

Григорий Иванович рассказал мне о том что в годы войны он был политработником-офицером на Тихо-океанском флоте и показал свою фотографию, где был заснят в морской форме и выглядел прямо-таки бравым молодцом. Сообщил о том, что в общежитии проживает временно, так как в строящемся на улице Гончарова доме ему обещана трёхкомнатная квартира...

Григорий Иванович рассказал о том, что в Ульяновске существует литературное объединение и назвал несколько имен, заслуживающих внимания, в их числе В. Дедюхина и студента Н. Благова, талантливого молодого поэта. Я в свою очередь познакомил его с литературной жизнью мелекессцев.

Через какое-то время он пригласил меня на конференцию ульяновских писателей, где я увидел трёх поэтов Николаев: Краснова, Рябинина, Благова. Имена других уже забылись. Дедюхина почему-то не было. В президиуме, кроме Коновалова, сидели председатель облисполкома Владимир Петрович Васильев, инструктор обкома партии, занимавшийся литературными делами, Б.Ф. Иванов и какие-то другие товарищи. Из преподавателей Ульяновского пединститута запомнились доцент П.С. Бейсов и А.М. Абрамов.

Григорий Иванович был по-праздничному оживлён, часто вынимал из бокового кармана пиджака небольшой блокнотик, в который записывал просьбы и предложения... Выступления были страстными, свободными, критическими, и у меня сложилось впечатление, что этот демократизм во многом навеян личностью самого руководителя писательской организации Г. Коновалова...

С этого события связь мелекессцев с Ульяновском укрепилась. Время от времени к нам приезжал Григорий Иванович в сопровождении двух-трёх писателей, которые проводили семинары, выступали перед читателями в рабочих клубах и в школах. По традиции после таких встреч устраивались застолья… Однажды мы засиделись допоздна, я пригласил Григория Ивановича на ночлег к себе и познакомил его со своей семьёй. В ответ он и Бетя пригласили Марию Фёдоровну и меня в свою новую квартиру на улице Гончарова. И тут Григорий Иванович показал мне рукопись своего заветного романа «Истоки», над которым ещё продолжал работать...

В новой квартире Г. Коновалов прожил недолго. Вскоре до меня дошел слух о том, что он переехал в Саратов, где издавался поволжский литературно-художественный журнал «Волга» и где начали печатать его «Истоки». Роман сразу же покорил меня эпической широтой охвата предвоенной жизни и характерами героев из рабочей среды, а в описании военных событий – стремлением художественно осмыслить историческую роль Сталина и его ближайшего окружения в руководстве страной в эти трагические и героические годы…

Более поздние произведения Г. Коновалова оставили у меня двойственное впечатление. С одной стороны, они нравились мне знанием народной жизни, некоторыми колоритными характерами, с другой, их прочтение тормозилось избыточной образностью языка, пережитками той самой «орнаментальной прозы», какая была популярной в нашей литературе 20-х годов.

Для меня это было неожиданностью. И в беседах наедине, и в групповых Григорий Иванович часто приводил примеры из творчества Л. Толстого, в которого он был прямо-таки влюблён. Но как раз Л. Толстой меньше всего заботился о лингвистическом украшательстве своих текстов, а в поздних повестях и рассказах стремился к предельной простоте стиля. Видимо, тяготение Г. Коновалова к словотворчеству было своего рода реакцией на обезличенность языка во многих произведениях его современников.

После переезда Г. Коновалова в Саратов руководство ульяновским отделением Союза писателей перешло к Василию Аполлоновичу Дедюхину. В моей памяти он остался как человек редкого мужества. На фронте он был тяжело ранен в голову, хирурги его отходили, но лицо Василия Аполлоновича осталось навсегда изуродованным. Вероятно, многие другие в его положении почувствовали бы свою ущербность, впали в мрачное состояние, спились и утратили работоспособность. Ничего похожего с ним не случилось. Не знаю, как он себя чувствовал наедине, но на людях был неизменно бодрым, энергичным и деятельным, тонко чувствовал юмор, часто хохотал и, вообще, выглядел оптимистом. Когда я с ним познакомился, он был уже во втором браке, имея взрослого сына. Второй его женой была доцент ульяновского пединститута, физик Циля Марковна Рабинович. Она же была активной журналисткой, часто выступавшей в «Ульяновской правде»…

Кроме рассказов, он написал пьесу «Нет прекрасней назначенья», посвящённую педагогической деятельности И.Н. Ульянова. Она долгое время с успехом шла в Ульяновском драмтеатре. Не без влияния Василия Аполлоновича я к столетию со дня рождения Ленина тоже написал драму, которую назвал «Да будет свет!» Пьеса была посвящена просветительской деятельности Н.К. Крупской…

Ещё до этого в 1969 году другая моя пьеса – «Кактус» – была поставлена, правда, не в театре, а на телевидении, но при участии почти всей труппы драмтеатра. В пьесе рассказывалось о драматической судьбе американского писателя, преследуемого за свои прогрессивные взгляды. Беседуя со мной о «Кактусе», Василий Аполлонович положительно отозвался о сюжете и фигуре главного героя, но посоветовал не увлекаться иностранной тематикой…

Как и Г. Коновалов, Василий Аполлонович довольно часто бывал в Мелекессе, проявляя заботу о местных литераторах. После моего переезда в Ульяновск мы нередко встречались с ним на площади Ленина, где он прогуливался рядом с домом, в котором жил. Беседовали о местных литераторах. Некоторые его оценки были суровыми… Вскоре я стал замечать, как он постепенно увядает, теряя интерес к литературным делам и свой оптимизм. Единственное, что его заметно радовало, были литературные успехи его сына, публиковавшего свои произведения в «Волге». А ещё через некоторое время Василия Аполлоновича не стало. Ненадолго пережила его и Циля Марковна, продолжавшая выступать как журналистка до последних дней своей жизни…

Если с Г. Коноваловым и В. Дедюхиным мы были почти ровесниками, то Николай Благов по возрасту годился мне в сыновья, и, видимо, поэтому эта разница мешала нашему личному сближению. Да и вообще, по моим наблюдениям, он был человеком довольно замкнутым, погружённым в себя и немногословным. Встречались мы лишь по делам.

Одним из таких поводов была моя просьба к отделению Союза писателей дать отзыв о рукописи моего большого романа «Сполохи», который я писал урывками, не оставляя преподавательской работы, больше пяти лет.

Роман был задуман как первая книга многоплановой эпической трилогии о подготовке второй мировой войны и начале Великой Отечественной...

Н. Благов, ставший к тому времени руководителем областной писательской организации, передал рукопись члену Союза писателей Д.К. Дудкину, опытному в литературных делах и принципиальному человеку. Через некоторое время я получил от него обстоятельную рецензию самого лестного содержания.

Обрадовавшись такой оценке, я с некоторой тревогой стал ждать, что скажет сам Николай Благов... Однако мои опасения оказались напрасными. Прочитав «Сполохи», Н. Благов тоже одобрил роман, хотя и высказал некоторые замечания об излишней неторопливости повествования и затянутости в нём действия. Продумав их, я перепланировал расположение некоторых глав и постарался убрать длинноты. На это ушло больше года.

К тому времени Н. Благов, как и Г. Коновалов, переехал в Саратов, где начал сотрудничать в журнале «Волга». Я отвёз рукопись в журнал. Н. Благов сказал мне о том, что он лично рекомендовал рукопись напечатать. Но члены редколлегии колебались. Прежде всего, их смущал всё тот же 1937 год… В конце концов редакция сочла тему романа неактуальной.

Через короткое время Н. Благов вернулся из Саратова в Ульяновск и при нашей встрече посоветовал мне обратиться в издательство «Советский писатель», где одним из редакторов был Анатолий Жуков, тот самый бухгалтер из совхоза Крупской, который начинал свой литературный путь в «Черемшане». Н. Благов и Е. Ларин были дружны с А. Жуковым, переписывались с ним и дали мне адрес Анатолия, жившего в то время в Люберцах, под Москвой. Отослав письмо с вопросом, стоит ли мне обращаться в это издательство и как это лучше сделать, я вскоре получил дружеский ответ. Жуков, правда, сообщал, что уже не работает в «Советском писателе», так как перешёл в редакцию «Нового мира», но посоветовал привезти рукопись в издательство.

Однажды жарким июльским днём я сел за руль своей «пятёрки» и отправился вместе с сыном в столицу. На другой день уже был на улице Воровского в особняке «Советского писателя», оставил там свой «кирпич» и отправился на Пушкинскую площадь в тесное помещение «Нового мира».

Анатолий Жуков, бывший, кроме всего прочего, секретарём Московской партийной организации писателей, встретил меня радушно и пообещал посодействовать тому, чтобы рукопись моя в издательстве не залежалась...

Подробно рассказываю о своих «хождениях по мукам» с рукописью, чтобы подчеркнуть внимательность и доброжелательность Николая Благова и Анатолия Жукова к моему литературному труду. И эта доброжелательность Николая проявлялась не только ко мне. На семинарах, где обсуждались стихотворения и рассказы местных литераторов, он подмечал малейшие проблески таланта и почти с восторгом отмечал их в своих выступлениях.

Что касается его собственной поэзии, то, как это ни странно, мы о ней с ним никогда не беседовали. И не потому, что я относился к его творчеству критически. Напротив, мне его стихи не просто нравились, я в них открыл для себя нечто новое, о чём трудно говорить. Вначале я было отнёс их к традиционной деревенской поэзии, но потом почувствовал за отчётливыми приметами волжского колорита, знанием народных характеров и деревенского быта некую самобытную философскую глубину восприятия народной жизни, трудно поддающуюся литературоведческому анализу…

Очень мне нравилась сама внешность Николая. От него веяло чем-то богатырским: высокий рост, могучее сложение, копна светлых волос, не поддающихся расчёске, добродушное выражение крупных черт истинно русского лица, твёрдая и неторопливая поступь.

И вдруг узнаю: у Николая инсульт… Долгое время он не выходил из дома. После спектакля «Кактус» по пьесе И.Д. Хмарского на ульяновской студии телевидения. 1969 г.

Затем однажды я его встретил недалеко от двухэтажного особняка на улице К. Либкнехта, где он жил. Медленно переставляя ноги, он с трудом продвигался по тротуару, погружённый в какие-то свои думы. Мы остановились, обменялись рукопожатием. Тяжело было видеть его погасший взор и мрачное выражение лица. Бестактно было расспрашивать о его самочувствии…

А ещё через какое-то время небольшая группа ульяновских писателей во главе с Е. Мельниковым и родственники провожала Николая Благова в последний путь. Помню, был погожий летний день, и никак не хотелось верить в то, что этот большой русский поэт так рано ушёл из жизни.

Недавно в клубе учителей-ветеранов выступала с воспоминаниями о Николае вдова поэта Ляля Ибрагимовна. С собой она привела внука Максима, крупного двенадцатилетнего подростка, рассказавшего о том, как он и его товарищи пополняют музей его дедушки. Слушал я его, и что-то отрадное откликнулось в душе. Значит, жива благодарная память об этом замечательном поэте, несмотря на тяжёлые испытания, какие переживает сейчас наша Россия.

Иван Хмарский

(Окончание. Начало в предыдущем номере)