Воскресение выдалось ясное, солнечное и приятно морозное. Поджидая друзей, Брагин уже давно фланировал у здания почтово-телеграфной конторы. Он заметно нервничал, поглядывая на большие городские часы, стрелки которых, ему казалось, стоят на одном и том же месте. Но часы преспокойно шли своим размеренным ходом, автоматически бесстрастно передвигая минутную стрелку, поочерёдно, на две и три минуты. С высоты своей башни они равнодушно смотрели на Брагина. Им не знакома жалость к влюблённым. Через несколько минут они монотонными, холодными ударами оповестили горожан о наступлении полудня, совершенно не интересуясь, кому этот полдень принесёт радость или печаль, жизнь или смерть.

При приближении друзей Брагин сделал вид, будто он тоже только что пришёл и, здороваясь со всеми, весело сказал: «Вот как хорошо… Все собрались в одно время…».

– Ты нас не обманешь? Наверно, ночевал здесь? – в шутку, которая не понравилась Брагину, бросил Упорников, и вся компания с шумом стала подыматься по лестнице. На звонок дверь открыла сама Маша.

– Здравствуйте, господа, вы не раздевайтесь, – непринуждённо весело щебетала она, подавая каждому руку.

– Папа уже билеты купил, а после цирка…

– А после цирка… все к нам обедать, отпраздновать день рождения Маши, – весело закончил начатую Машей фразу вошедший папа Гедвилло, сочно целуя в щёку любимицу дочь.

За шумом поздравлений и пожеланий в переднюю вбежала голубоглазая Валя в мягкой беличьей шубке, неся в руках маленькую чёрного котика жакетку Маши.

– Паж! Меха, – торжественно повелительно сказала Маша, смотря на Брагина смеющимися глазами. – Паж!.. Она сказала мне «паж»... мне, а не Упорникову и не Вачнадзе, – думал Брагин и, одевая плечи Маши в мех жакетки, впервые увидел за её правым ушком маленькую, с бронзовым отливом, родинку. Приятно закружилась голова. Он дольше положенного задержал жакетку в своих руках, и Маша, инстинктом чувствуя его восхищённый взгляд, порозовела нежными застенчивыми красками...

Цирк Сура помещался в конце главной улицы, где уже начинался пригород. Это был огромный, отлично оборудованный тент, для зимы хорошо отапливаемый. Компания пришла за 15 минут до начала представления.

Горели только контрольные огни, и полумрак цирка быстро заполнялся шумной возбуждённой молодежью.

Все заняли свои места. Брагин сидел с Машей. Оркестр Сурского батальона отыграл бравурный марш, цирк залился светом газовых фонарей.

Программа началась... Вольтижировка, дрессированные животные, музыкальные клоуны, партерные гимнасты, жонглёры чередовались один за другим, с улыбкой демонстрируя публике головокружительные номера, добытые упорством, тренировкой, волей и гением человека.

Безукоризненный фрак, блестящий цилиндр, белые перчатки... На арене появляется кумир публики, красавец Готье, знаменитый дрессировщик лошадей. Взмах шамберьера и четыре рыжих, как золото, коня галопом вылетают на арену, делают красочный четырёхугольник, падают на колени передних ног и, так же, как Готье, склоняют свои головы перед бушующей восторгами публикой. Маша искренно аплодирует, а Брагин рукою пересчитывает в правом кармане брюк куски сахара, которыми маленькая ручка Маши в антракте будет кормить вот этих самых чудных лошадей. Брагин всю неделю пил чай без сахара.

Трудно сказать, кому аплодировала публика. Этим умным, кажется, только не говорящим, животным или Готье? Конечно, Готье... Готье, сумевшему лаской развить в них разум, подчинить воле человека и дать им понимание ритма движения, а, может быть, и музыки.

Конечно, Готъе, сумевшему в 1916 году, в Москве, в день 75-летнего юбилея родоначальника русского цирка Акима Никитина, двумя ударами шамберьера поднять на дыбы 12 вороных коней, опоясанных широкими синими с золотом подпругами и третьим ударом склонившему их головы, украшенные золотыми султанами, перед полуслепым, увешанным от шеи до пояса орденами и медалями юбиляром, отдавшим русскому цирку всю свою долгую жизнь.

В антракте, когда был притушен свет арены, все пошли смотреть животных. Прошли надменного, безразличного верблюда, провожающего назойливую публику одними глазами, не поворачивая головы. Задержались у двух маленьких обезьянок, приготовленных к выступлению во втором отделении: одна в женском платье кокетливо поправляла на голове маленькую с перьями шляпу, другая в зелёном фраке быстро снимала и снова надевала белые перчатки. Дошли до лошадей, и Маша, капризно приподняв верхнюю губку и повернувшись к Брагину с искренним сожалением сказала: «Ну вот, а сахару нет... Всё вы виноваты: почему не напомнили?».

Брагин торжественно вынул из кармана ровные кубики сахару, чем привёл Машу в восторг. Ему даже показалось, что Маша хочет поцеловать его – так близко она приблизила к нему своё лицо, но она только взяла его за обшлаг шинели и тихо сказала: «Хорош-и-и».

Брагин восхищённо наблюдал, как нежная ручка Маши испуганно подносила к бархатным губам лошади кусочки сахара, как умное животное нервно раздувало свои ноздри, косило на Машу белками глаз и нетерпеливо переступало на своих точёных ногах.

Последнюю лошадь Брагин ласково потрепал по бархатной шее, и когда животное склонило к нему свою голову, он тихим шёпотом сказал ей на ухо: «Это моя невеста». В знак одобрения лошадь чуть поднялась на задних упругих ногах и громко заржала.

Второе отделение обычно состояло из лучших номеров и проводилось лучшими артистами. Так было и сегодня. Первой выступала очаровательная наездница Реджина. В белых пачках, пушистая, как снег, она при помощи Готье, легко вспрыгнула на чёрное с серебром панно, покоившееся на широкой спине огромной серой в яблоках лошади. Под звуки галопа она чисто проделывала один номер за другим: прыгала через верёвочку, танцевала, легко перебрасывала своё хрупкое тело через цветные ленты, и только в финальном номере, когда ей надо было прыгать через три зажжённых обруча, она перед первым обручем потеряла равновесие и, если не упала, то как-то неудачно соскользнула с панно на арену.

Испугавшись, Маша инстинктивно схватила Брагина за руку, и он почувствовал во всём теле прилив теплоты. Реджина снова вспрыгнула на панно, Маша убрала руку, а Брагин, не желая никакого зла наезднице, мысленно умолял её ещё раз соскользнуть с панно, но он ошибся. Чёткий прыжок через три обруча, и цирк загремел бурными овациями. Много посмешили публику две обезьянки, блеснул знаменитый жокей Багри-Кук, семья велосипедистов и четыре брата Винкиных – «короли воздуха».

Возбуждённые, радостные, восторженные, все покинули цирк, обсуждая по дороге наиболее интересные номера программы. Дома их ждал обильный вкусный обед с домашними пухлыми пирогами. Обед прошёл в весёлых непринуждённых тонах. Молодёжи даже выдали по бокалу чуть хмельного вина, сильно напоминающего клюквенный морс. Брагин от соседства с Машей был в ударе, много шутил и, когда после сладкого все перешли в гостиную, первым открыл импровизированную программу, с подъёмом прочитав два стихотворения. Он был незаурядным декламатором и вполне заслуженно получил одобрение присутствующих. Маша с присущим ей мастерством играла ноктюрн Шопена, пока Брагин, облокотясь на рояль, любовался ею... Ему казалось, что за истекшую неделю в ней произошла какая-то перемена, что сейчас она другая, что физическая красота отошла на задний план, уступив место какому-то необъяснимому притяжению, нежные, невидимые волны которого излучают сладостное обаяние, против которого нет сил устоять. Окончив Шопена, Маша повернулась на вертящемся круглом стуле и весело объявила:

– А теперь князь протанцует нам лезгинку.

– Лезгинку, лезгинку, – послышались голоса.

– Ну, какая же лезгинка без черкески и кинжала, – разведя руками, возразил Вачнадзе.

– Кинжал есть, – убегая, объявила Валя, и через минуту вбежала в гостиную с хорошо отточенным кухонным ножом. Все столпились около рояля.

Маша легко схватила несложную мелодию лезгинки, и красавец князь с тонкой осиной талией, с влажными глазами горной газели поднял руки и плавно заскользил по паркету. Это был необыкновенный танец. Мягкие, чуть заметные, ритмичные движения ног, при полном спокойствии тела, чередовались с движениями рук, в одной из которых блестела сталь кухонного ножа. Вачнадзе закончил танец в бешеном темпе и искусным броском вонзил остриё воображаемого кинжала в паркет, как раз у ног мамы.

– Браво, князь! Браво! Разрешите вас поцеловать, – восторженно сказала мама, беря его голову и целуя в лоб.

Её примеру последовали экзальтированная Валя, влюблённая Верочка и не видевшая танца Маша.

– Почему я не грузин? – с досадой подумал Брагин, когда Маша чмокнула Вачнадзе в щёку. Он, однако, был скоро вознаграждён. Играли в фанты, и проигравшая Маша подарила его первым застенчивым поцелуем. Игра в фанты дальше невинных поцелуев не шла, но странно то, что почему-то Вачнадзе обязательно проигрывал Верочке, Валя –

Упорникову, а Брагин – Маше. Танцевали, шумели, хохотали, но час явки в корпус настойчиво напоминал о себе.

Верочка и Вачнадзе ушли уже давно, и когда друзья стали прощаться, разрумяненная Маша капризно заявила:

– Нет, нет, ещё рано. Ещё одни двойные фанты. Я с Валей против вас. Хорошо?

Конечно, проиграли Упорников и Брагин. Маша с той же лукавой улыбкой объявила проигрыш, заключающийся в том, что друзья в любой день недели должны были убежать из корпуса и прийти к ним пить кофе.

Сёстры не подозревали, какому риску они подвергали своих новых друзей.

Обусловленным днём была выбрана среда, и лишь только потому, что в среду дежурил более мягкий полковник Гусев, а часом – 4 часа дня. Друзья заспешили в корпус. Пылкий Брагин перебирал в голове возможные планы побега из корпуса, но крутой мороз быстро охладил его мозги, и остаток пути он старательно оттирал чуть схваченные морозом уши.

– Георгий, я влюблён в Валю, – серьёзно сказал другу Упорников.

– Ну вот, я же говорил тебе, что она больше подходит. Ты блондин, она блондинка. У обоих голубые глаза, семейное счастье обеспечено.

– Голубые глаза, – с саркастической улыбкой повторил Упорников.

Он был полной противоположностью сентиментальному Брагину.

Стопроцентный реалист, Упорников влюбился в Валю, потому что она молодая, весёлая, потому что у неё красивые голубые глаза, какие, однако, можно встретить на каждом шагу, молодое тело, которое у всех молодых – молодое.

В своём чувстве на данный момент он был чист и искренен, но лунный свет на него не влиял, пушистые снежинки не приводили в восторг, стрелки городских часов не раздражали. Вот почему, когда Валя экстерном сдала экзамен за 7-й класс и уехала в Москву на высшие женские курсы, он как-то незаметно для себя забыл её и так же искренно влюбился в Катюшу Жбанникову, пышно расцветшую за последний год.