Поэма «Москва – Петушки», ставшая заметным явлением в русской литературе XX века, была написана нашим земляком Венедиктом Ерофеевым. Родина его предков – село Елшанка на речке Канадейка в Николаевском районе Ульяновской области. Предлагаем читателям познакомиться с воспоминаниями родной сестры писателя Тамары Васильевны Гущиной, присланными в редакцию Галиной Анатольевной Ерофеевой, невесткой писателя. Материал публикуется в сокращении.

Предки

В 1873 году в Елшанке родился Ерофеев Василий Константинович, дед писателя Венедикта Ерофеева.

Дом деда находился рядом с домом дворянина-однофамильца Ерофеева. Оба дома большие, добротные, с красивыми резными наличниками и ставнями. Василий Константинович работал управляющим у дворянина Ерофеева. Женился он на крестьянке Дарье Афанасьевне Кузнецовой, у них родилось восемь детей. Один из сыновей, Василий Васильевич Ерофеев (будущий отец Венедикта), родился 22 июля 1900 года.

Село было большим, почти 500 дворов, делилось на несколько уличных названий: Дворяне, Садовка, Болдаковка, Кучи, Насаковка и другие. Были и уличные прозвища: Ерофеевы – Констявы (так называли всю семью Василия Константиновича – по отчеству деда).

Рядом с храмом жили крестьяне Гущины. Дед по материнской линии, Андрей Прокофьевич Гущин, был красив и имел хороший голос, пел в церковном хоре. Его жена Дария Матвеевна родила пятерых детей – все девочки. В 1899 году у них родилась Анна, мать Венедикта Васильевича. Андрей Прокопьевич Гущин умер молодым, опеку над сиротами взяла на себя семья священника Иоанна Хрисанфовича Архангельского. Его старший сын, Владимир Иванович Архангельский, был протодьяконом Сызранского собора, а в 1913 году, после победы на всероссийском конкурсе басов, стал протодьяконом Храма Христа Спасителя в Москве.

В доме у священника была хорошая библиотека, выписывались газеты и журналы, был и граммофон. В доме Архангельских Анна и её сестра Ольга (Ольга рано погибла от руки мужа-ревнивца) пристрастились к чтению, научились игре на гитаре.

В 1920 году церковь закрыли, а что стало с семьёй Архангельских – неизвестно.

Для освоения центральной части Кольского полуострова и заселения новых земель в 1923 году был создан Колонизационный отдел Мурманской железной дороги. Переселенцам обещали льготный проезд, большие подъёмные, выдавался хлеб и фураж, строилось бесплатное жильё. Первой из Ерофеевых уехала на север сестра Евдокия. Её муж Евсеев Иван Антонович уже работал начальником железнодорожной станции Чупа. Туда Василий Константинович отправил и сына Василия, который влюбился в Анну Андреевну: что это за жена для сына, если она играет на гитаре, поёт романсы и читает книги? Василий устроился на курсы путейцев для «Мурманки», а после окончания курсов был назначен дежурным по станции Пояконда.

На станции Чупа

Отец завербовался на Север, в Кандалакшу. Мама уехала к своей старшей сестре в Москву. Там 30 декабря 1925 года родилась я, а вскоре, получив комнату в рабочем бараке, отец вызвал маму к себе. Так, в 1926 году мы стали северянами. Пояконда была более живописна, чем Кандалакша. Настоящее царство природы: леса, озеро, луга и море луговых цветов. Отец работал на железной дороге путейцем. В 1928 году родился Юрий, в 1931-м – Нина.

Боря и Вена родились, когда мы уже жили в Чупе.

Отец вступил в партию. Высокий, стройный, с роскошной шевелюрой на голове, он был большим оптимистом, любил напевать революционные песни. Чаще других пел «Братишка наш Будённый, с ним и весь народ» или «Наш паровоз вперёд лети, в коммуне остановка»... Хмурым ноябрьским днём в интернат ко мне зашёл отец и сказал: – Одевайся, Тамара, идём в больницу забирать братишку.

Больница находилась неподалеку от интерната для детей железнодорожников. Две женщины в белых халатах спускались к нам по лестнице. Одна из них держала закутанного малыша.

Мама спускалась осторожно, держась за перила. Папа шагнул навстречу.

– Поздравляем вас! Младенец ваш – первый богатырь в больнице: 13 фунтов.

Мне доверили немного подержать малыша. Я приоткрыла одеяльце. Веночка спал и усиленно сосал нижнюю губу. Проводив родителей к поезду, я вернулась в интернат.

Вена стал пятым ребёнком в семье. Жили мы в доме для железнодорожников, в нескольких шагах от станции: две комнаты и кухня, половину которой занимала большая русская печь.

Однажды отец устроил нам праздник: купил патефон и стопку пластинок. Среди них были и популярные тогда «Брызги шампанского», «Колыбельная» Моцарта, песенка из какой-то современной оперы «На рыбалке у реки тянут сети рыбаки» и даже ария Лепорелло из «Дон Жуана» Моцарта в исполнении Шаляпина. Но малышам Боре и Вене больше всего понравилась «Песня пьяных монахов». Они брали у печки совок и кочергу, делали с ними круги по комнате и пели, безбожно искажая слова озорной песенки.

Была в нашем доме и гитара. Изредка мама, когда бывала в хорошем настроении, аккомпанировала себе и пела романсы. Впервые от неё мы услышали «Вечерний звон», «Отцвели  уж давно хризантемы в саду», «Накинув плащ, с гитарой под полою, к её окну приник в тиши ночной».

Бывал в нашем доме один гость – начальник лагеря заключённых Новицкий. Ему очень нравился Боря. Он сажал его к себе на колени и заводил неприятный разговор: «Отдайте мне Борю. У вас же ещё два сына есть».

Боря негодовал, вырывался, бил своими пухлыми ручонками по груди Новицкого и кричал: «Бяка! Бяка! Не хочу». Веночка встревожено смотрел на эту сценку. Неужели Борю отдадут?

Веночка рос тихим, некапризным, с нежным негромким голоском. Его почти не было слышно. Наша мама называла его Венушкой. С Борей они были неразлучны. Их считали двойняшками. У них был какой-то свой, непонятный нам лексикон, и они хорошо понимали друг друга.

Семья Новицкого жила в Ленинграде. На правах холостяка он вёл довольно свободный образ жизни и вовлекал в свои загулы нашего отца. На железной дороге дисциплина была жестокая, полувоенная. «Наш Лазарь Моисеевич», как ласково называл папа своё высшее начальство, карал своих подчинённых нещадно. Аресты среди железнодорожников шли каждую ночь. За невыход на дежурство отца отстранили от работы, под суд не отдали, но родители с малышами уехали в Елшанку. Дома остались только мы с Юриком.

Хоть и утверждают, что война началась неожиданно, все в Чупе говорили о войне – на финской границе было сосредоточено огромное количество войск. Но 14 июня в «Известиях» появилось опровержение ТАСС, и все немного успокоились.

Война как приключение

22 июня Юра ходил на станцию и принёс новость: «Тамарка, война началась. В 12 часов по радио выступит Молотов». И он снова убежал. Начались тревожные дни и ночи. Наши окна выходили на железнодорожные пути. Потянулись мимо нас воинские составы. Везли укрытые берёзовыми ветками станки, пушки. В теплушках ехали солдаты с гармошками, с песнями. Они выпрыгивали из вагонов весёлые, плясали около нас, просили продать молока или яиц. У нас были две козы и несколько кур. Юрий хватал молоко и несколько яиц и бежал к вагонам. Солдаты совали на ходу какие-то рубли и, уезжая, махали нам, пока поезд не скрывался.

Неожиданно приехали наши: отцу дали телеграмму срочно возвратиться – его перевели дежурным на станцию Хибины. Он уехал туда. В небе всё чаще появлялись немецкие самолёты. Как только слышался тяжёлый гул, мама кричала нам, чтобы мы с малышами бежали в лес. Мы бежали как раз туда, куда летели самолеты, – в сторону железнодорожного моста через реку Кереть.

Все тяготы войны ещё были впереди, а пока нам, подросткам, всё казалось интересным приключением. После одного из налётов мы отправились посмотреть на воронки от бомб. Одна из неразорвавшихся бомб лежала рядом с рельсами, из неё высыпалось что-то жёлтое, и мы набили себе им карманы. Кто-то из смельчаков даже посидел верхом на бомбе. По дороге рассуждали: «Это немецкие рабочие нарочно делают такие бомбы, чтобы они не взрывались». Наш сосед, дядя Вася Шатилов, побледнел, увидев содержимое наших карманов. Он заставил вытрясти всё из карманов и куда-то унёс, сказав, что это взрывчатка и она очень опасна. Ночью наш дом начал сотрясаться от взрывов. Это взрывались лежащие бомбы.

Вскоре возвратился папа, жизнерадостный, как когда-то в молодости. О Хибинах говорил с восхищением. Уверял, что нам там понравится. Мы погрузились в товарный вагон со всем своим небогатым скарбом, с козами и курами. Хибинами мы были очарованы: не виданные никогда прежде горы, бескрайнее озеро Имандра, зелёные опытные поля – всё казалось нам необычайно красивым по сравнению с болотистой Чупой. Мы заняли две большие комнаты в станционном доме. В Хибинах самолёты не летали.

Никто не бегал ловить шпионов, как в Чупе. О войне напоминали только сводки Информбюро.

«Хлебца хочу!»

В августе все вдруг заговорили об эвакуации. Ещё в магазине можно было купить хлеб и кое-какие продукты без карточек. Мы потихоньку запасались на случай отъезда. 14 августа подали пассажирские вагоны. Нас погрузили со всеми узлами и повезли в Кандалакшу. Целые сутки пришлось провести на пристани в ожидании парохода. Все боялись появления самолётов. Ходили слухи, что в Белом море потоплен пароход с эвакуированными.

Наконец, сели на большой грузовой пароход. Ехали в битком набитом трюме, спали вповалку. Малыши наши не капризничали, были серьёзны, как будто понимали важность происходящего. Ночью я проснулась и увидела, что мама смотрит вверх и к чему-то напряжённо прислушивается. Наш пароход стоял, машины застопорили, слышен был только гул самолётов. Минуты ожидания были страшными. Но вот гул самолётов затих, и наш пароход тронулся.

В Архангельск приплыли днём. Страхи остались позади – мы любовались речными пароходами в порту и живописными берегами Северной Двины. Вскоре отправились дальше и ночью прибыли в Нижнюю Тойму. Нас поселили в пустующей школе. Продукты катастрофически убывали. Мама поехала в Верхнюю Тойму, чтобы выхлопотать пропуск на родину. Вскоре мы снова плыли по Северной Двине – в Котлас. Там остановились в школе, в огромном холодном зале. Веночка заболел. Лежал бледный и грустный, не плакал и ничего не просил. Ели холодную картошку с хлебом. От неё у всех разболелись животы.

И вот мы в Кирове. Тысячи людей сидят на тротуарах, спят на траве по всему берегу Волги. Вокзалы забиты. Плачут голодные дети. По громкоговорителю власти обращаются к голодным людям: «Хлеба и продуктов для вас в городе нет». Предлагают садиться на пароходы (дескать, там выдадут хлеб), но на пароходы попасть невозможно.

Нас посадили на баржу из-под соли.

Баржу взял на буксир пароход, и мы двинулись вниз по Волге. Ехали в трюме, почти в полной темноте. Утром на палубе поднялся шум: люди требовали обещанного хлеба. Капитан парохода просил не паниковать. «Хлеба нет. Мы оставляем вас здесь». Пароход уплыл дальше, оставив нас посреди широкой Волги. Третьи сутки мы не видели ни крошки хлеба. Боря плакал: «Хлебца хочу!». Веночка молчал, но видно было, что он очень ослаб.

Какая-то женщина не выдержала и дала два сухаря. Боря сразу замолк. Ночью нас на буксире подтянули к ближайшей пристани. Мы улеглись на куче канатов и сразу уснули. Мама принесла каравай тёплого хлеба, но дала только по кусочку, боясь, чтобы не стало плохо. Хлеб был несолёный, но нам он показался нектаром.

Утром нас посадили на телеги и развезли по колхозам. Мы оказались в Чувашии. Поселились в какой-то насквозь продуваемой развалюхе, но хлеба и крупы выдавали достаточно, чтобы мы немного отъелись.

В Елшанке

Через неделю мы уже ехали дальше: Урмары, Канаш, Рузаевка. Последним рубежом в нашем путешествии стала Сызрань. Оттуда два часа езды до нашей Елшанки.

В Елшанке нас не ждали. У дедушки, Василия Константиновича, уже жила семья младшего сына Павла, и приехала семья Ивана из Керети. Мы поселились в пустующем доме младшей маминой сестры Натальи. Дедушка принёс нам мешок муки и что-то ещё из продуктов, но для такой оравы этого было мало.

К эвакуированным нас не причислили – свои, Ерофеевы. Председателем сельсовета был мамин дядя – Ефим Прокопьевич Гущин, он помог ей устроиться на работу. Работа была тяжёлая, нужно было идти несколько километров пешком, а затем целый день колоть скалу. Когда объявляли перерыв в работе, кто-то ложился отдохнуть, кто-то что-то ел, а Анна Андреевна доставала из-за пазухи книгу и читала. Духовная пища заменяла ей всё...

Вскоре семью постиг удар: арестовали деда. Он работал конюхом и, говорят, с кем-то поссорился и что-то сказал не так. Когда его дочь Марина поехала в райцентр с передачей, ей сказали: «Он умер». Мама считала, что его расстреляли.

Зима 1941–42 года была для нас самой тяжёлой. Кто-то подсказал, что остались под снегом неубранные картофельные поля, надо откапывать мёрзлый картофель, толочь его в ступе и печь лепёшки. Вот эти чёрные лепёшки и спасли нас от голода.

Самым слабым оказался Веночка: он вытянулся в длину, стал бледный, худенький, у него начался рахит.

Весной мы посадили огород и стали ждать урожай. Мама, я и Юрий работали в колхозе. Малышей устроили в детский сад, организованный на время летних полевых работ.

Но унынию мы не поддавались. В свободные часы занимались чтением: Нина читала вслух рассказы Шолом Алейхема, я нашла в доме старую хрестоматию и читала детям главы из «Войны и мира». Вечерами сумерничали, экономили керосин. И мама, когда была в хорошем настроении, рассказывала нам что-нибудь из своей молодости: о революции, о том, как Сызрань переходила из рук в руки – то к белым, то к красным, о том, как елшанские мужики, вооружившись вилами, шли на помощь то к одним, то к другим. Рассказчица она была замечательная. Особенно умела рассказывать разные юмористические истории из сельского быта. Мы, слушая её, дружно хохотали.

«Записки сумасшедшего»

В ноябре 1943 года отец неожиданно приехал за нами. Он выхлопотал пропуск на всех, кроме Веночки. Боялся, что ещё одну зиму мы не переживём.

Ехали поездом с пересадкой в Москве. Когда в вагоне появлялся военный патруль, Вену прятали на третьей полке, среди багажа. Я уехала в Кировск и устроилась работать в узле связи. В Хибинах появлялась только в выходные дни.

Веночке шёл уже шестой год. Он умел читать, писать, рисовать, хотя мама говорила, что никто с ним не занимался. Он рос немного замкнутый, тихий, мог подолгу что-то сосредоточенно писать, и когда я спросила его однажды: «Что ты, Веночка, всё пишешь и пишешь?» Он поднял на меня глаза и совершенно серьёзно сказал: «Записки сумасшедшего».

Этот случай стал в нашей семье анекдотом. А всё объяснилось просто: откуда-то появился в нашем доме объёмистый том сочинений Гоголя. Вена любил его перелистывать. Вот и подобрал название, которое ему понравилось. Он любил рисовать, но рисунки его больше были на политические темы. Он искренне удивлялся, когда я не узнавала лидеров на его рисунке, и объяснял мне, бестолковой: «Вот это – Сталин, это – Молотов, это – Черчилль, это – Иден».

В первый класс тогда принимали с восьми лет. Когда Боря пошёл в школу, мама уговорила учительницу принять и Вену. Через некоторое время та сказала, встретив маму: «Вашему Вене совершенно нечего делать в первом классе».

Веночка учился заочно

В 1945 году внезапно арестовали отца и увезли в Петрозаводск. Следствие длилось восемь месяцев. Когда я приехала в Хибины, мама рассказала мне, что был у них обыск, всё перевернули в доме – искали переписку с заграницей. Папу приговорили к пяти годам по статье 58–10 за то, что похвалил немецкую технику. Припомнили ему и отца, и брата Николая, моего крёстного, арестованного в 1937 году.

Юрию было уже 18 лет. Он окончил курсы дежурных по станции, и его направили работать в Зашеек. Там ему дали комнату. Маме в Зашейке работы не нашлось, и жили они очень скудно: одна рабочая карточка брата на всю семью. Вскоре пришла новая беда: в 1947 году арестовали Юрия.

Узнав об этом, из Москвы приехала тётя Дуняша, старшая мамина сестра. Она привезла с собой сухарей, кое-что из продуктов и одежду. Видимо, собирала у всех московских знакомых.

Привезённых запасов большой семье хватило ненадолго. Из-за отсутствия обуви в эту зиму Вена в школу не ходил. У них с Борей были одни валенки на двоих. Обычно Боря, приходя из школы, рассказывал, что проходили в классе, что задали на дом. Вена тут же садился за стол, и через несколько минут домашнее задание было готово.

Боря на другой день относил его тетради в школу. Одним словом, Веночка учился заочно. Вот только за книгами в библиотеку Боря ходить не хотел. Книги Вена проглатывал быстро. Память у него была превосходная.

Когда я однажды приехала на выходной день, он стал мне перечислять, что написал Лев Толстой, что написал Тургенев. Я удивилась: откуда такие познания? Оказывается, он выучил наизусть отрывной календарь – все 365 листов! Я называла любое число, и он говорил мне, какой это день недели, какие важные даты приходились на это число, какой был рисунок или портрет и что на обороте написано.

Нестандартный характер

Неожиданно я получила письмо от Нины. Она писала, что мама уехала в Москву, что они голодают, поэтому всех троих положили в больницу. Наш профсоюз выделил мне 300 рублей на дорогу. Вену и Борю я привезла к себе в общежитие. Кировский горком комсомола помог мне устроить детей в детский дом.

Боря быстро привык к новой обстановке. Он был побойчее и опекал Вену. Однажды мне позвонили из детдома и попросили зайти для беседы: Вена категорически отказывался вступать в пионеры. Оба брата предстали передо мной. Вена стоял, опустив голову. Он знал, что сейчас его будут уговаривать. Боря помогал мне, как мог: «Ведь я же вступил. И все вступили». Вена только один раз сказал: «А я не хочу».

Переубедить его было невозможно – он просто молчал. Меня тогда удивило такое упрямство, а у него уже складывался свой нестандартный характер.

Детский дом Боря вспоминал без досады: кормили хорошо. Вена так не отзывался, пребывание в детском доме, да и всё его трудное детство оставили печальный след в ранимой душе.

В 1949-м году нам сообщили, что отец, отбывая наказание, умер от воспаления лёгких. Мы поверили, потому что от него давно не было писем. Но летом 1951 года он вернулся. Вернулся совсем другим. У него открылся туберкулёз. Знакомые железнодорожники помогли ему устроиться на работу, и он получил комнату в бараке, недалеко от Кировска. Через месяц приехала мама. В доме ничего не было: ни постели, ни посуды.

Первым пришёл из детдома Боря. Он поступил в горно-химический техникум и стал получать стипендию. Вена пришёл домой позже.

У отца было какое-то происшествие на работе. Его снова судили и пытались приписать 58 статью. Он получил небольшой срок, но отбывал его в основном в больнице. Вернувшись, снова работал в карьере. Врачи советовали бросить работу, но пенсия по инвалидности была так мала, что жить на неё было нельзя.

Приехала Нина с маленькой дочерью. Папа очень обрадовался первой внучке. Он любил маленьких детей. Когда-то даже сокрушался: «Зачем они растут?»

Вена успешно сдал экзамены на аттестат зрелости. Каждый раз после экзаменов он заходил ко мне и докладывал: «Пять». Ему единственному в 1955 году была присуждена Золотая медаль. Преподавательница литературы Софья Захаровна Гордо рекомендовала ему получить филологическое образование. Он решил, что отправит заявления в три университета: Ленинградский, Московский и Горьковский.

Откуда придёт вызов, туда и будет поступать. Первым откликнулся Московский университет. Потом пришла телеграмма: «Выезжайте на собеседование».

Вене не было ещё семнадцати лет. Он никуда самостоятельно не ездил. Маме пришлось ехать с ним. Остановились у тёти Дуняши. Собеседование прошло успешно. Через несколько дней в университете вывесили списки принятых, а я получила телеграмму с одним только словом: «Принят».

Через некоторое время мы провожали его в Москву, теперь уже надолго.