«Я не требую похвал себе, но желал бы, конечно, чтобы к труду моему отнеслись серьёзно и зрело, притом искренно, а не давали на жертву грудным младенцам». Эти строки из письма И.А. Гончарова к своему другу относятся к маю 1869 года и написаны по поводу выхода в свет романа «Обрыв», подведшего как бы черту под его литературной деятельностью и ставшего также итогом раздумий писателя о будущем России. Иван Александрович не раз отодвигал сроки публикации «Обрыва»: он предчувствовал, что этот последний его «большой» роман станет причиной нападок на него. Великие писатели тем и отличаются от просто замечательных и талантливых, что их заботит не только земная слава, но и способность предвидеть будущее... К сожалению, далеко не всё было благостно в «золотом веке» классической русской литературы: и высшие её жрецы бывали и небеспристрастны, и невеликодушны, и не только по отношению к Гончарову. В великом молчании об этом сокрыта тайна трагедии И.А. Гончарова.

«Обрыв», задуманный ещё до «Обломова», своего рода «лебединая песня» Гончарова, был напечатан частями в книжках журнала «Вестник Европы» в начале 1869 года. Писатель А.К. Толстой, автор «Князя Серебряного», читавший роман ещё в рукописи, так отозвался о романе: «Я не сомневаюсь ни одной минуты, что его «Обрыв» будет принят с восторгом».

Критика на удивление быстро отреагировала на публикацию «Обрыва». Бросим беглый взгляд на прессу об «Обрыве».

Вот журнал «Дело» деланно удивляется: «Как ни скучен, ни утомителен новый роман Гончарова «Обрыв», но у него есть свои читатели. Многие из них очарованы и (припоминая старое выражение Пушкина) огончарованы «Обрывом»»… Тем не менее, «Дело» без тени сомнения заявляет, что «в «Обрыве», вернее всего, выразилось миросозерцание и симпатии писателей 40-х годов: «Их время прошло; они пережили свою славу. Лучшее, что они могут сделать – замолчать».

Плохо скрываемое раздражение критики вызывало то, что «скучный и утомительный» роман имел тем не менее большой читательский успех. Об этом есть объективное свидетельство издателя «Вестника Европы» М. Стасюлевича: «О романе И.А. ходят самые разноречивые слухи; но всё же его читают и много читают. Во всяком случае, только этим можно объяснить страшный успех журнала: в прошедшем году у меня набралось 3700 подписчиков, 15 апреля я переступил журнальные Геркулесовы Столпы, т. е. 5000, а к 1 мая имел 5700».

Но тем хуже для Гончарова! Скоро в дело вступает тяжёлая критическая артиллерия. В «Отечественных записках» с большой статьёй «Уличная философия» выступает Салтыков-Щедрин (почему-то под псевдонимом), в которой, обобщая газетные наскоки на «Обрыв», формулирует главные претензии к Гончарову и недвусмысленно обвиняет его в том, что он посмел «бросить камень в людей за то только, что они ищут, за то, что они хотят стать на дороге познания». Идейная критика Салтыкова-Щедрина подкрепляется «художественной» А. Скабичевского: «В лице Марка Волохова Гончаров изобразил экстракт всевозможных гадостей, отвергнувши в нём всякую возможность чего-либо человеческого… Перед нами словно произведение 16-летнего юноши, не имеющего никакого понятия о жизни».

И, наконец, журнал «Заря» от лица возмущённой общественности выносит обвинительный приговор писателю Гончарову: «Марк Волохов только недозрелый плод досугов г. Гончарова, белая бумага, испачканная сначала чернилами автора, а потом типографскими… Г. Гончаров как первоклассный художник – есть, по нашему мнению, крупная ошибка русской критики (хотя и не всей). Г. Гончаров художник из второстепенных. Второстепенным делает его та бедность миросозерцания и бледность идеалов, которые ему присущи. Нельзя быть сильным и глубоким писателем, слабо чувствуя и мелко понимая».

Между прочим, этот приговор, по сути дела, не обжалован, и остаётся в силе до сих пор. Несмотря на все усилия гончарововедов, посвящённые И.А. Гончарову многочисленные международные конференции, наложенное на него когда-то клеймо – «второстепенный» так и не снято.

Что всё это такое? Обыкновенная травля неугодного писателя Гончарова. Но почему она увенчалась таким сокрушительным успехом, и почему он длится до сих пор? Тайна сия велика есть: разгромные фельетоны в прессе имеют под собой более глубокое «второе дно». Не только «передовые публицисты», но и крупнейшие наши писатели – Тургенев, Салтыков-Щедрин, Достоевский и многие другие «лучшие из лучших» – тоже бросили свои камни в новый роман Гончарова, и понятно, что их частные мнения не могли не отразиться на общем тоне, взятом на долгие годы вперёд нашей общественной мыслью. А, может быть, и более того: именно они его и задали, поскольку совершенно в духе газетных и журнальных критических публикаций об «Обрыве», в чём легко убедиться, высказывались ещё до окончания печатания «Обрыва».

«В первом номере «Вестника Европы» прочёл я начало нового романа Гончарова, – пишет в январе 1869 года И.С. Тургенев своему корреспонденту, – и остался им весьма недоволен: многословие невыносимое, старческое, и ужасно много условной рутины, резонёрства, риторики... Не знаю, какой успех ожидает в публике этот роман». Это мнение совсем не рафинированной «тургеневской барышни», но разгневанного мужа!

Нелестный отзыв даёт и Ф.М. Достоевский в письме к Н.Н. Страхову в феврале того же года: «Что такое Райский? Изображается по-казённому псевдо-русская черта, что всё начинает человек, задаётся большим и не может кончить даже малого? Экая старина! Экая дряхлая пустенькая мысль, да и совсем даже неверная! Клевета на русский характер при Белинском ещё. И какая мелочь и низменность воззрения и проникновения в действительность!».

Реакция Гончарова на такую кампанию в прессе поистине удивительна своей смиренностью. Он стоически переносит нападки в свой адрес, не отвечая в печати. Но его мнение всё же известно из писем к друзьям: «Говорят, в «Отечественных записках» появилась ругательная статья «Уличная философия» на мою книгу. Буренин ли написал её, или сам Щедрин, который всё проповедовал, что писать изящно – глупо, а надо писать, как он, слюнями бешеной собаки – вот это же и литература – и всё из того, чтоб быть первым! Ах, эти первые! Нет гадости, на которую бы они не решились за это первенство…».

Однако почему кампания против Гончарова приняла столь постыдный характер? Наши великие и демократические писатели не понимали, что они делали? Понимали. Например, в «Записной книжке» Достоевского (апрель 1876-го) находим: «Я на днях встретил Гончарова и на мой искренний вопрос: понимает ли он всё в текущей действительности или кое-что уже перестал понимать, он мне прямо ответил, что многое перестал понимать. Конечно, я про себя знаю, что этот большой ум не только понимает, но и учителей научит, но в том известном смысле, в котором я спрашивал (и что он понял с полслова), он, разумеется, не то что не понимает, а не хочет понимать. «Мне дороги мои идеалы и то, что я так излюбил в жизни, – прибавил он, – и я хочу с этим провести те немного лет, которые мне остались, а штудировать этих (он указал мне на проходившую толпу на Невском проспекте) мне обременительно…». То есть всё дело в том, что Гончаров придерживался другого – «эстетического», идеалистического направления в русской литературе.

Каковы же были его идеалы? Сам Гончаров в своей литературной исповеди – в «Необыкновенной истории» – сказал о них так: «Я давно перестал читать русские романы и повести: выучив наизусть Пушкина, Лермонтова, Гоголя, конечно, я не мог удовлетворяться вполне даже Тургеневым, Достоевским, потом Писемским, таланты которых были ниже первых трёх образцов… Из Достоевского я прочёл «Бедных людей», где было десяток живых страниц, и потом, когда он написал какого-то Голядкина да Прохарчина – я перестал читать его и только прочёл превосходное и лучшее его сочинение «Мёртвый дом».

Вот эти гончаровские идеалы и легли поперёк «дороги познания» передового общественного мнения, вот этого мнения о русской литературе ему, кажется, и не простили…

Иван Александрович не раз отмечал, что при работе над «Обрывом» его занимал в первую очередь «анализ так называемого падения», и не только того, кото рое пришлось на долю главной героини романа Веры, но и анализ падения веры в России. И он увидел, и показал в романе, ни много ни мало «обрыв» революции 1917 года. Но кто же тогда почитал революцию за «обрыв»? – только ретрограды. Лучшие люди России верили тогда в революцию и готовили её приход.

Великих мастеров слова не устраивал этот гончаровский «анализ падения». Они считали, что литература должна давать анализ движения вперёд, как им казалось, в «царство свободы». Хотя публично говорили нечто другое. «Странности Гончарова, – читаем в переписке Тургенева в декабре 1868 года, – объясняются его нездоровьем и слишком исключительно литературной жизнью»…

Что ж, Гончаров, действительно, был «странным», но по причине более серьёзной: он был другой веры, в отличие от Тургенева, Достоевского и прочих. Какой? Ответ можно найти в воспоминаниях о Гончарове А.Ф. Кони: «Глубокая вера в иную жизнь сопровождала его до конца. Я посетил его за два дня до смерти, и при выражении мною надежды, что он ещё поправится, он посмотрел на меня уцелевшим глазом, в котором ещё мерцала и вспыхивала жизнь, и сказал твёрдым голосом: «Нет! Я умру… Сегодня ночью я видел Христа, и он меня простил…».

Однако критическая наша мысль до сих пор объясняет «странности» Гончарова исключительно медицинскими причинами, а именно: тяжёлым психическим расстройством. Между прочим, Гоголя в поздний период его творчества она тоже объявила почти сумасшедшим. Какая параллель!

Оба писателя знали успех, у обоих усиливалось религиозное чувство, что отразилось и на их творчестве, и на отношении к ним критики. Нашей критике как-то не приходит в голову то, что Гончаров, как и Гоголь, верил в Бога, а не размышлял о Нём, не приходил к нему через разум, как Достоевский, и тем более не вступал с Ним в спор, как Л. Толстой.

Впрочем, заставить замолчать великие романы не может и критика: они просто ограничивают круг своего общения избранными. И вот Иван Бунин в грозном 1919-м перечитывает именно «Обрыв», всматриваясь в Марка Волохова, любителя «срочной любви» и чужих яблок, чтобы понять, как шла Россия к своей революции.

«Я не верю людям, – сказал когда-то Бунин, – которые на глупый вопрос – Какую книгу взяли бы вы с собой на необитаемый остров? – отвечают: «Данте». Это ханжество. Данте, конечно, очень крупный, мировой поэт, но «питаться» им в наши дни уже нельзя, он уже скучен». Подобным же образом несколько «скучен» сегодня, конечно, и Гончаров, однако он по-прежнему весьма «питателен»: и образы, и мысли его и сегодня весьма актуальны.

Или мы уже выбрались из «обрыва»? И разве впереди не маячат «обрывы» новые?

…В «Вестнике Европы», в котором был напечатан «Обрыв», М. Стасюлевич поместил и некролог о смерти писателя, в котором говорится, что «И.А. Гончаров скончался после кратковременной болезни – около трёх недель – 15 сентября 1891 года. Самая кончина его наступила так тихо, что в первое время окружающие приняли смерть за сон». (Точно так же умирает и его Обломов!)

Газета «Новое время» в заметке о погребении писателя отметила, что «могила И.А. находится вблизи кладбищенской церкви, у реки, в поэтическом уголку кладбища, над обрывом…».

Наверное, Гончаров прощён на небесах, но всё ещё не прощён на земле – всё ещё остаётся «второстепенным» русским писателем.

Виктор Каменев