Добрый рассказ нашего земляка, известного российского писателя Анатолия Жукова повествует о дружбе с ульяновцем Станиславом Романовским. Их карьера начиналась на ульяновской земле, Москва же способствовала расцвету таланта и известности. Анатолий Жуков прославился как автор самых читаемых в то время романов «Дом для внука» и «Судить Адама!», изданных многомиллионными тиражами, а Станислав Романовский стал заместителем главного редактора популярного журнала «Сельская молодёжь». Много друзей осталось у Романовского в Ульяновске, где он работал секретарём райкома комсомола и заместителем главного редактора газеты «Ульяновский комсомолец», но журналист уже ушёл из жизни. А вот Анатолий Николаевич Жуков поддерживает связь с малой родиной и прислал в «Мономах» отрывок из своих мемуаров.

Солнечный апрельский день семьдесят второго года. Клёны и липы Тверского бульвара выпустили первые ярко-зелёные листочки, снег охотно сошёл, аллея уже суха, и мы с Романовским, в летних костюмах, в лёгких туфлях неспешно идём вверх к Пушкинской площади. Полчаса назад в Союзе писателей на улице Воровского нам вручили членские билеты и сказали, что мы теперь не просто литераторы, но профессиональные писатели. Первомай веселей будет.

– А знаешь, Толя, – говорит Станислав с улыбкой, – подарки к таким праздникам любил делать даже Ста-лин. Конечно, крупнее, богаче, сразу для всей страны – размах великий! – И опять улыбается, обещая забавную байку или анекдот. – Вот в такой же апрельский день в сорок пятом году вызвал Сталин с фронта твоего однофамильца и поставил ему задачу: «Товарищ Жуков! Берлин должен быть взят 30-го апреля». Жуков покачал головой: «Не успеем, товарищ Сталин. В танковой армии нет солярки, баки пустые, нефтяные эшелоны подойдут через двое суток да плюс время на заправку…» Сталин непреклонен: «Товарищ Жуков. Берлин должен быть взят 30 апреля». Маршал молча пожал плечами: он знал, третьего приказа не будет, пререкания бесполезны. Сказал «слушаюсь», повернулся и пошёл к выходу. За дверью раздражённо бросил «ж… с усами». А тут как на грех секретарь Поскрёбышев шёл с бумагами к вождю. Услышал эту крамолу и передал хозяину. Сталин приказал вернуть маршала. Когда тот щёлкнул перед ними каблуками, спросил, кого имел ввиду товарищ Жуков, когда за дверью этого кабинета сказал «ж… с усами»? «Гитлера, товарищ Сталин», – смело доложил маршал. Сталин улыбнулся: «А вы, товарищ Поскрёбышев, кого имели ввиду?» – И тут Романовский восхищённо причмокнул и засмеялся: он уважал Сталина и любил анекдоты.

У ближнего бульварного перехода на улицу остановились у пивной бочки, взяли по кружке с пенными шапками и присели на лавочку под липой, чокнулись для порядка. Член ты союза или нет, твоя рукопись будет принята в журнал или в издательство только в том случае, если идеологически безупречна и художественно терпима. А если нет – извините, товарищ, трудитесь дальше, равняйтесь на классиков.

– Зайдём, Стасик, к Пушкину, поклонимся?

– Давай. Может, благословит, – соглашается Романовский. – Оба из русской глубинки, идём в литературу через житейские барьеры, через журналистику, а это ведь старая дева первой древнейшей профессии. Скажи Пушкину что-нибудь сердечное, доверчивое. Ладно?

– Нет, лучше ты. И по должности, и по житейскому рангу ты солиднее. Родился не в степной деревне, а в самой Елабуге, отмеченной Мариной Цветаевой, учился в Казанском университете, был главным редактором «Ульяновского комсомольца» на родине Ленина, а в Москве делаешь молодёжный журнал, бываешь в ЦК на Старой площади…

– Да ладно, лентяй, ладно, скажу. Давай ещё по кружечке и пойдём.

Приложились, похрустели солёными сухариками, пошли дальше, к памятнику Пушкина.

С Романовским я проходил практическую обкатку в журнале «Сельская молодёжь» у столичных комсомольских вожаков. Главным редактором у нас рулил Олег Попцов, бывший первый секретарь Ленинградского обкома комсомола, заместителем у него – Александр Гаврилов, тоже комсомольский секретарь обкома из другой области. Гаврилов позже стал директором профсоюзного издательства, а Олег Попцов за первое десятилетие сделал «Сельскую молодёжь» одним из лучших «тонких» журналов и самым многотиражным. Потом он стал энергичным организатором телевидения, издал смелую книгу о Ельцине «Хроника времён царя Бориса», за что поплатился отставкой и ушёл в газету. Но после ухода Ельцина его реабилитировали, и Попцов стал опять одним из руководителей на телевидении. Его канал до сих пор выделяется боевыми передачами «Постскриптум» и «Момент истины». Особенно хорош «Постскриптум» с интеллигентнейшим Пушковым: мягко стелет, да жёстко спать его героям.

Романовский тоже сильный журналист и даровитый писатель. В Ульяновске он выпустил книжечку «Ломтик солнца», а здесь пошли картинки для детей в журнале «Пионер», живописные рассказы о природе, о лесниках и рыбках, исторические повести «Башня над Камой», «Вятское кружево», повесть об Андрее Рублеве, а для детей – «Пушка из красной меди», тоже славная повесть. Вообще читать всегда утешно, успокаиваешься душой, мягчеешь сердцем.

Мы вышли к улице Горького – машины текут сплошным потоком, ждать красного светофора не стали, нырнули в подземку по соседству с памятником, и Станислав, притормозив меня в полупоклоне, низко поклонился сам и сказал пафосно:

– Драгоценный и вечно уважаемый Александр Сергеевич! Мы недавно получили членские билеты Союза писателей и пришли к тебе за благословением, поскольку ты первоглавный наставник всей нашей многоязычной литературы. Слух о тебе прошёл по всей Руси великой/и чтит тебя всяк сущий в ней язык/ и гордый внук славян, и финн, и ныне уж не дикий/ тунгус, и друг степей калмык. Прости за беспокойство, дорогой Александр Сергеевич, но благослови, пожалуйста, вслед за тобой пробуждать нашей скромной литературой добрые чувства в народе, восславлять свободу в наш если не жестокий, то суровый век и милость к падшим призывать.

И поклонились истово, перекрестились дважды – как самому Пушкину, так и площади, широко замыкавшейся новым зданием кинотеатра с родным и светлым названием РОССИЯ.

– Ну, пошли дальше, – Романовский хлопнул меня по плечу. – Можно малость прогуляться. С членскими формальностями мы что-то быстро расправились.

– Ты вроде бы не сомневался.

– Да всяко бывает. Много ещё разной казёнщины, нудного чиновничества, – и засмеялся, вспомнив забавный случай в одном из сельских райкомов партии. – Давай покурим под берёзкой да в кинотеатр потом заглянем.

Присели на лавочку, достали сигареты, и Романовский рассказал о заседании бюро райкома партии, где вручали почётные грамоты передовым коммунистам и разбирались персональные дела нерадивых членов.

За длинным столом заседаний сидят члены бюро, у главного торца председательствует первый секретарь, на дальнем, у двери, обсуждаемый член партии. Все в выходной одежде, полуудавленные галстуками, тихие, напряжённо внимательные, тихие, напряжённо внимательные.

 

– И её это… нерегулярно бью, а для порядка: не ворчи, не лезь под горячую руку.

– Как же ей не лезть, когда у вас другие женщины!

– Да это приходящие, случайные. Придёт на обеденную дойку, ну пожалеешь горемычную, приголубишь.

– Видите, товарищи члены бюро: бытовое разложение. Сам признался. Дайте-ка ваш партбилет, Кафтаев.

– Да я его в магазине оставил. До получки.

– В залог за бутылку, да? Какой же ты коммунист после этого? Товарищи члены бюро, по-моему всё ясно, полное разложение, давайте голосовать. И за высшую партийную меру. Кто за то, чтобы исключить из наших рядов? Дружней подымайте, дружней! Воздержавшиеся? Итак, единогласно. Вы не коммунист, гражданин Кафтаев.

– Ну и ладно, хватит, побыл коммунистиком-то, пусть другие побудут.

– Идите, гражданин Кафтаев.

– И уйду, уйду, разбиратель! Глядишь в книгу, а видишь фигу! По бумажке прочитал Кафтаев и вот талдычишь, а меня первый раз увидел. Кафтыркин я, Кафтыркин!

– То есть как, почему?

– Да по всему! Кафтаев-то в очереди за мной, я первый пришёл, а он в коридоре ждёт. Небось вашего разбора.

– Но вы-то зачем пришли?

– Грамоту получать. Как передовой пастух.

Я не могу удержаться от смеха. Романовский довольно потирает руки, встаёт и ведёт меня к кинотеатру, где афиша объявляет, что любимый наш фильм «Чапаев» идёт сегодня в середине дня. Вот праздник так праздник!

Мы взяли билеты, купили мороженого и отправились в кинозал.

С детства известный и любимый «Чапаев» опять порадовал нас, и вышли мы на улицу такие весёлые, что и на службу не хотелось.

– Всё робота да робота, дорогой Влодимир Ильич, – сказал под Горького, окая, Романовский, – надоело! Мы же с вами волгари: давайте возьмём пороходик, девочек, и мохнём вниз по Волге-реке!..

– П`гавильно, догогой Алексей Максимович, п`гавильно – пагаходик и девочек, а не таких пгоституток как Зиновьев и Каменев, котогые п`гедают геволюцию! – о Ленине Романовский тоже знал немало анекдотов.

В свою редакцию пошли пешком, и дорогой, перекидываясь шутками. Романовский заставил меня вспомнить какой-нибудь случай из жизни районной газеты. Запомнилось мне письмо читателя, напечатанное под названием «Жалоба «декабриста». Простенькое, а со смыслом.

«Дорогая редакция! Я выписываю вашу газету, читаю все районные новости. А сейчас посылаю свою новость про себя. Четвёртый день я кукую в милиции, посажен на 10 суток за хулиганство по декабрьскому указу. А какой я «декабрист», если не виноват, а они все трое виноваты: моя жена Марья, соседка Дарья и сержант Прошкин, наш сельский участковый.

А дело было так. 9 ноября, после Октябрьских праздников, я попросил у своей законной Марьи три рубля, чтобы опохмелиться. Она не дала да ещё обозвала пьяницей. А я колхозный передовик, пил в честь революции и советской власти, а тут жена попрекает. Обидно же! Я пригрозил повеситься. Иди, говорит, вешайся.

Ну, пошёл в сарай. Там у нас висит освежёванная туша хряка Борьки, а на ларе сложены пласты его сала. Взял я в углу верёвку, которой его связывали живого, чтобы заколоть, и повесился рядом с ним. Понарошку повесился, Марью попугать.

Расстегнул телогрейку, накинул середину верёвки сзади на шею, а концы пропустил за пазуху, под обе руки, и вывел под телогрейкой к затылку. Ну, телогрейку опять застегнул, встал на чурбак, оба конца верёвки у затылка привязал за застреху, оттолкнул ногами чурбак и повис. Под пазухами верёвка жмёт, но терпеть можно. Я подбородок к груди опустил, язык для верности высунул, вишу, не качаюсь. И слышу от крыльца голос соседки Дарьи – она просила у моей Марьи взаймы кусок сала.

Пришла Марья, увидала меня повешенного и грохнулась замертво в обморок. Следом заходит Дарья, ойкнула, поглядела на нас, неподвижных, схватила с ларя пласт сала – и к двери. Я не стерпел и хрипло приказал: «Положь сало, воровка!»

Она заблажила дурным голосом и хлопнулась рядом с Марьей. А в это время мимо нашего дома шёл участковый сержант Прошкин.

Услыхал её дурной крик и сразу сюда, в распахнутый настежь сарай. Качнул меня за ногу, убедился: да, висельник, ещё тёплый, надо снять. Взял с ларя нож, которым Борьку свежевали, поставил опять на попа мой чурбак, влез и стал пилить над головой верёвку. Чтобы не упасть, я положил руки сержанту на плечи, он охнул и тоже отрубился.

И вот, дорогая редакция, четвёртый день я под арестом томлюсь.

А кто виноват? Они все до одного виноваты. Марья не похмелила законного мужа из жадности, соседка Дарья Кутузкина, если по-военному, настоящая мародёрка, а сержант Прошкин трус и заражён религиозным дурманом – где это видано, чтобы покойники обнимались! Прошу принять срочные меры по следам ваших выступлений и выпустить меня на волю».

Анатолий Жуков